Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Даблер и Лулу разгорячились, — подхватил Квик, — его рука схватила грудь, ответившую на манер вымпела. После некоторого колебания, Нью-Джерсийский Сапер набрался храбрости и скользнул горячей ладонью под юбку. Вверх, вверх по бедру двигалась его рука, а мы подсматривали в зеркальце заднего вида.

— Внезапно он наткнулся на что-то твердое, — опять вступил Гилхейни, — твердое и длинное, формой напоминавшее эрегированный половой орган особи с хромосомным набором ХY.

— Раздался взрыв проклятий. Мы остановили машину, Даблер выскочил в одну сторону, Лулу в другую. Прошли дни, прежде чем мы смогли обуздать естественную человеческую реакцию — смех.

— Даблер простил нас. Но нескоро.

— И то, только после того, как мы намекнули, что мы его чему-то научили, ведь, в некоторым смысле, мы тоже можем считаться ходячими энциклопедиями.

— Ведь что такое обучение, как не обмен идеями? — весело вопросил рыжий. — А теперь нам надо идти. За твое чуткое ухо и в благодарность за перспективу получения от тебя знаний, мы, на время твоей восьмичасовой смены, обещаем отвозить всех алкоголиков, огнестрелы, травмы, ДТП, злобных проституток подальше от Божьего Дома, на другой конец города в Лучшую Больницу Человечества, ЛБЧ. Твоя ночь пройдет легко. Спокойной ночи.

— Почему вы проводите время у нас, а не в ЛБЧ? И почему вы настолько добры ко мне?

— Лучшая Больница Человечества — не самое дружелюбное местечко. Оно заполнено людьми высоких достижений, без важного для человека качества, чувства юмора. Например, они бы принудительно госпитализировали Безумного Эйба в психиатрическую лечебницу. Как еврей, ты должен знать, что ЛБЧ заполнен серьезными, чересчур хорошо образованными гоями. Будучи полицейскими и католиками, мы знаем, что ЛБЧ также заполнена серьезными и чересчур хорошо образованными протестантами. Случайный терн-еврей в таком заведении — надругательство над корнями. Например, мы в курсе, что и Даблер и ты не были зачислены туда интернами, несмотря на ваши более чем убедительные резюме, именно по причине вашего отношения.

— Откуда вы все это про меня знаете? — крикнул я вслед исчезающим за автоматическими дверями спинам, размышляя о том, что только компьютер, выбравший мою интернатуру, знал, что я поставил ЛБЧ впереди Божьего Дома, но был ими отвергнут. Компьютер, который славился своей секретностью.[143] — Как получилось, что вы во всем настолько уверены?

Прошелестев через закрывающиеся двери и повиснув на воображаемом крючке, словно шелковый плащ фокусника, прилетел ответ:

— Были бы мы полицейскими, если бы не знали всего?

12

Санты были повсюду, украшая реальный мир безработицы и уличной преступности фантазией и воспоминаниями. Санта был при Армии Спасения, с военной выправкой, размахивающий колокольчиком; был и богато одетый Санта в рубенсовском стиле в кадилаке с шофером; даже шизофренического вида, но все-таки Санта, разъезжающий на ледяном слоне в парке. И, конечно же, Санта был в Божьем Доме, распространяющий радость среди боли и горя.

Лучшим Сантой был Толстяк. Для толпы пациентов, осаждавших его в амбулатории, он был Толстым Мессией. Пациенты обожали его, несмотря на откровенность, сарказм и громкий хохот. Как-то, незадолго до Рождества, я направлялся вместе с ним в амбулаторию.

— Конечно, они меня любят, — говорил Толстяк, — как и все. Меня всегда любят, не считая тех, кто просто завидует. Знаешь, как ребенок в центре всех игр, ребенок, в гостях у которого собираются все остальные дети. Толстяк из Флэтбуша.[144] А теперь — это пациенты. Но все то же самое, они меня любят. Это прекрасно!

— При всем твоем цинизме и сарказме?

— Ну и что?

— Но за что они тебя любят?

— Потому что я говорю им правду, заставляю смеяться, в том числе и над собой. Вместо мрачно напыщенного самомнения Легго или сюсюканья Поцеля, которые заставляют их видеть себя на грани смерти, я заставляю их чувствовать себя частью живых, частью этой дикой и безумной суеты, но никак не оставленными один на один со своими болезнями, которые в большинстве случаев, особенно в амбулатории, являются надуманными. Со мной они себя чувствуют частью вселенной.

— А как же твой сарказм?

— Ну и что? У кого его нет? Я ничем не отличаюсь от других, но они пытаются пускать пыль в глаза, чтобы почувствовать себя великими. Иисусе, я волнуюсь за свой научный проект, и знаешь, почему?

— Нет, почему?

— Совесть! Веришь? Кидание федерального правительства через больницы Ассоциации ветеранов заставляет меня чувствовать себя неуютно. Дикость. Я беру только сорок процентов от того, что мог бы. Ужасно!

— Паршиво, — сказал я, почувствовав, по мере приближения к клинике, протест и нежелание заниматься этими незамужними тетками с их абсурдными проблемами, требующими моего решения. Я застонал.

— Что такое? — спросил Толстяк.

— Не знаю. Я совершенно не в состоянии сейчас думать о том, как помочь этим теткам из моей амбулатории.

— Помочь? Ты что, что-то для них делаешь?

— Конечно. А ты нет?

— Крайне редко. Я лучше всего бездействую как раз в амбулатории. Подожди, не входи туда, — сказал он, оттаскивая меня от двери. — Видишь толпу?

Я видел. Приемная была заполнена людьми, толпой выглядящей как ООН на праздновании бар-митцвы.

— Мои пациенты. Я не назначаю им никакого особого лечения, и они обожают меня. Знаешь, сколько бухла, игрушек и еды принесено этой толпой мне на Хануку и Рождество? А все потому, что я не предоставляю им никакого лечения.

— Ты опять пытаешься убедить меня, что лечение хуже болезни?

— Нет. Я пытаюсь убедить тебя, что лечение и есть болезнь. Основное заболевание человечества — болезнь докторов. Их желание излечить и уверенность, что они могут этого добиться. Сейчас бездействовать стало тяжелее, теперь, когда общество навязывает нам слабость и саморазрушаемость нашего организма. Люди в панике, так как считают, что они постояно находятся на грани смерти и что им надо немедленно пройти полный осмотр. Осмотр! Как много информации ты получаешь от осмотра пациента?

— Не очень много, — сказал я, понимая, что он опять прав.

— Конечно, нет. Люди ожидают идеального здоровья. Это торговая марка с Мэдисон Авеню. Наша работа — объяснить им, что неидеальное здоровье есть и всегда было нормой и что большинство проблем их в их организме все равно не имеют решения. Положим, мы получаем правильный диагноз. И? Мы очень редко можем излечить.

— Не знаю, не знаю.

— Что такое? Ты что, кого-то излечил за эти шесть месяцев?

— Одна ремиссия.

— Превосходно. Мы лечим себя, вот и все. Ладно, пойдем. Толпа унесет меня от тебя, так что СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, Баш, и следи, куда ты суешь свои пальцы!

Озадаченный, чувствуя, что он опять перевернул все, к чему я привык и что он, наверняка, опять прав, я стоял, глядя, как он подходит к своей толпе. Увидев Толстяка, они закричали от радости и тут же его обступили. Многие из них приходили к нему ежедневно в течение полутора лет и почти все уже перезнакомились. Это была большая счастливая семья, во главе которой был этот толстый доктор. Улыбки улыбались, подарки дарились, а Толстяк сидел среди них в приемной и наслаждался жизнью. Периодически он сажал на колени ребенка и спрашивал, что бы тот хотел на Рождество. Это было врачевание в своем совершенстве, от человека людям. Как в наших разбитых мечтах. Грустный, я прошел в свой кабинет, ребенок, которого не пригласили к Толстяку в гости. Но все же, проинструктированный Толстяком, я убедился, что амбулатория может доставлять удовольствие. Расслабившись, понимая, что лишь мое навязчивое желание излечить и является основной болезнью моих пациентов, я сел, расслабился и разрешил им принять меня в свои жизни. И я ощутил разницу! Черная женщина с артритом, играющая в баскетбол с детьми, когда, забыв про колени, я спросил ее о детях, раскрылась, начала счастливо болтать и позвала детей из приемной, знакомиться со мной. Уходя, она впервые позабыла оставить брошюрку Свидетелей Иеговы. Многие пришли с подарками. Моя СБОП с приклеенными скотчем веками привела племянницу израильтянку-сабру, с оливковой кожей, плечами, как у центрального защитника и улыбкой, соблазнительной, как яффский апельсин; СБОП с искусственной грудью принесла бутылку виски, а португалка с мозолями, которой я чуть не прописал искусственную ступню, принесла бутылку вина. И подарки они принесли за «мою помощь.» Единственной моей помощью было то, что я не СПИХНУЛ их куда-то еще. Вот оно: в мире здравоохранения по принципу вращающихся дверей, где любой док пытается ПОДЛАТАТЬ и СПИХНУТЬ, все что нужно было пациентам — тихая гавань, центр постоянства, куда они могли причалить. Пациенты замечали Толстяка чуть не за милю. Плевать они хотели на свои болезни и излечения. Все, что им требовалось — участие и чувство того, что их врачу не наплевать.