Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Ее отвезли в ЛБЧ. Вам стоит поехать туда прямо сейчас.

— Слава Богу, — сказала женщина. — Шелдон, поехали скорее.

— Ладно. Спасибо, док. Может, когда она улучшится, они переведут ее обратно в Дом. Это наша больница, понимаете?

— Да, — ответил я, не в состоянии сказать им правду, — конечно, переведут.

Я вернулся и сел, чувствуя себя виноватым за свою трусость и думая о людях, которых я знал, тех, кто жил, а теперь умер от чего бы то ни было.

— Как тяжело быть честным со смертью, — сказал Гилхейни.

— Это жестче, чем самый жесткий локоть гомера, — добавил Квик.

— Но все же твердость возвышает в нас мягкость, — сказал рыжий коп, — наша душа — то, что заставляет нас плакать на свадьбах, рождениях и тогда, когда первая горсть земли ударяет в крышку гроба. Это то, что делает нас людьми. Все-таки приемное отделение не самое злое и бессердечное место на земле, не так ли?

— Совсем не самое бессердечное, — закончил Квик.

Глотай Мою Пыль вошел под приветственное «Добро пожаловать!» полицейских, я пожелал им спокойной ночи и через предбанник отправился к парковке. Безумный Эйб, раскачиваясь, пронзил меня своим электрическим взглядом.

— Ты еврей, — спросил он.

— Да.

— Пока что ты молодец. Езжай осторожнее, дорога скользкая от дождя. Спокойной ночи.

Он был прав по поводу моей работы, еврейства, дождя, скользкой дороги. Как мог я не быть счастливым? Я чувствовал себя человеком. Я провел первые человеческие шестнадцать часов в Божьем Доме.

11

Две одинаковых черных взмыленных лошади выбирались из заболоченной шахты, проваливаясь в жидкую черную грязь, все еще пытаясь нащупать твердую почву. Я прыгнул в болото, помогая им выбраться, и, когда мы барахтались, толкаясь, шмат черной вонючей мокрой грязи вылетел из под копыт и с мерзким ШЛЕП попал на открытый участок моей шеи. С отвращением я потянулся, чтобы его вытереть.

— АААЙ, Рой, ты попал мне в глаз! Я пыталась тебя разбудить поцелуем.

Бэрри. Я ударил ее в глаз. Где это мы? В ее машине, в городке, где я родился. Я пробормотал:

— Прости, я не мог понять, что происходит.

— Мы почти доехали. Я следовала твоим указаниям, но теперь ты должен показать мне, как добраться до твоего дома. Смотри! Здесь уже пошел снег. Это же прекрасно?! Первый снегопад в этом году.

Это и правда было прекрасно. Черные ветви деревьев под белым покрывалом снега на фоне серых ноябрьских облаков. День благодарения. Вот что происходит! Несмотря на ухудшающиеся ОНК, мы с Бэрри собирались провести День благодарения с моими родителями. Она подобрала меня утром перед приемным отделением Дома после ночной смены и мы поехали в провинцию Сибирь на севере штата Нью-Йорк. Тундра. Город китобоев, город блядей, город церквей, мой город достиг пика развития перед самой американской революцией, а сейчас жизнь в нем поддерживалась двумя цементными заводами, которые покрывали все цементной пылью. Рабочие этих заводов поддерживали жизнь баров, блядей, церквей, оленей, лосей и другие останки человеческого существования.

— Твой городок очаровательно старомоден, — сказала Бэрри.

— Да уж, покупка презервативов всегда представляла сложность.

— Что заставило твоего отца переехать сюда из Нью-Йорка?

Я вспомнил рассказы отца о том, как трудно было пробиться дантисту после войны. Они спали на выдвижной кровати, которую днем превращали в диван в своей однокомнатной квартирке, и рассказ моей матери о том, что он был счастлив, как ребенок новой игрушке, после первого дня работы в своем собственном кабинете в их маленьком городке, принеся домой восемьдесят пять долларов наличными. И я вспомнил, как он любил гольф и сказал:

— Гольф, деньги и страх.

— Страх?

— Да, страх стать никем в Городе.

Мы были на Мэйн-стрит, но новый план застройки перепутал все здания, которые я помнил с детства, и я уже не узнавал места, где впервые напился, или впервые целовался, или где меня впервые избили итальянские пацаны за то, что я гулял с их сестрой, хотя сестра была совсем не против нашей прогулки, но вот я увидел вывеску в окне второго этажа старого дома, у которого снег прикрыл ободранную штукатурку.

ДАНТИСТ.

Вывеска моего отца. Здесь уже двадцать семь лет. Он мечтал стать врачом, но квота на евреев в медицинских институтах Нью-Йорка в тридцатых надругалась над ним. Его поколение строило Божьи Дома, чтобы получить возможность лечить. Мне было грустно при виде этого знака. Слезы навернулись на глаза. Насколько же легче мне было сочувствовать им на расстоянии, когда я не был с ними, с ним, напевающим «Этой сказочной ночью» и беспокойно жестикулирующим, с ним, осуществляющим через меня свои мечты.

Но слезы исчезли из глаз, когда мы зашли в дом. Мое появление с Бэрри, возродило их надежды на мою женитьбу. У моей матери была репутация в разрушении отношений, самый свежий пример — День благодарения несколько лет назад, когда мама сказала ухажеру моей засидевшейся в девках кузины «Пришло время разделывать индюшку, Роджер» и проторчала с ним на кухне около часа, после чего никто Роджера больше не видел. Я был обессилен и, отмахнувшись от всех вопросов, сбежал и провалился в глубокий, полный ярких сновидений дневной сон. Я вынырнул из очень тяжелого сна, когда просыпаешься щекой на тобой же обслюнявленной подушке, и во время обеда мой разум все еще был притуплен сном. Я был на ногах в приемнике несколько последних ночей, пытаясь разобраться с приливами людей, проносящихся мимо меня. Маме очень не понравилось мое бегство, но присутствие Бэрри помогло ее отвлечь и уровень звука остался в диапазоне меццо-сопрано.

После обеда ситуация существенно улучшилась. Восемнадцать с половиной минут, «потерянных» в последней аудиозаписи из Белого Дома, стали достоянием общественности, и какую же нам это доставило радость! Четыре поколения Башей испытывали подъем от новостей о Гибкости Роз Мари.[137] Развеселившиеся при виде Роз Мари в нелепой позе растянувшейся между звукозаписывающим устройством и телефоном, как будто ожидая быть быстро трахнутой Никсоном, мы смеялись и апплодировали, чувствуя, что Никсону пришел конец. Как хорошо. Хорошо для нас. Хорошо для Америки. От самого маленького из Башей, четырехлетней дочери моего брата, которая веселилась со своим игрушечным телефоном, пародируя позу из телевизора и крича ГИКАСТЬ РОЙМАРИ ГИКАСТЬ РОЙМАРИ, через моего брата, который ненавидел Никсона еще сильнее, чем все мы, и моего отца, которого особенно заинтересовали технические аспекты стертой записи и который цитировал экспертное заключение, бесспорно доказавшее, что произошло «от четырех до девяти последовательных стираний вручную» и заключавшее, что «это не могло быть случайностью», и, наконец, к моему деду, единственному оставшемуся из своего поколения, который, мудро улыбаясь, сказал лишь одну фразу: «Увидеть такое после всех этих лет — невыразимое счастье.»

Во время паузы в разговорах, дед поднялся и сказал: «Ну а теперь, доктор, мне нужен бесплатный совет. Пойдем.»

Мы прошли в мою комнату, сели, и он сказал: «Не думай, мне не нужен твой совет.» Он сел напротив меня и сгорбился, как делают старики. Я вспомнил его жену, всегда в тени, как эхо над его плечом, теперь уже покойную.

— Ты знаешь, — сказал он, — ты старший из моих внуков, и я до сих пор помню день твоего рождения. Я услышал о тебе в Саратоге. Я был президентом итало-американских торговцев Манхэтана. У нас там был съезд.

— Еврей — президент итало-американских торговцев?

— Хехе. Там все были евреями. Ты — умный парень, так вот, ответь, стал бы ты покупать у итальяшек? У нас покупали все, даже спагетти. После польского и идиша я выучил итальянский. Потом английский. Итало-американскими торговцами были мы, Баши. Я получал «черные метки» от мафии и профсоюзов. Даже в Коломее, в Польше, мы были торговцами. Мой отец заработал свое состояние во время войны с Японией: он закупил шкуры, и все говорили, на что тебе эти шкуры, а он отвечал, что пригодятся, и шкуры понадобились правительству.

— Зачем?

— На солдатские сапоги. Чтобы воевать в Японии.[138] Мое сердце в порядке. Немного проблем с суставами. Но я хочу знать, нет ли у меня чего-то плохого, так как в наше время они могут меня излечить. Я знал этого итальяшку на девятой улице, хороший паренек. Ох они его и искромсали. Шрам от сих до сих. Но потом он бегал, как новенький. Не то, что другие. Небольшое пятнышко и что они говорят? Слишком заняты, все слишком заняты. А потом, бах, смерть. Я буду драться, как бешеный за жизнь. — Он остановился на секунду и придвинулся поближе: — Это твоя девочка, она ведь хорошая девочка?

— Да.

— Так чего же ты ждешь. У тебя ведь нет другой?

Я решил не развивать тему других.