Днем с огнем (СИ) - Вран Карина

Эх, видимо, проникся шерстистый этой бедой: столько сказал, и ни единой пыльной древности не ввернул!

— Что от меня требуется? — спросил я, догадываясь, что, если бы нечистики могли обойтись без меня, они бы так и поступили. — Свить новое гнездо?

Манул, стоя на задних лапах и обнюхивая серый ком, совсем по-человечьи пожал плечами.

— Гнездо не разбилось, упало в высокую траву. Глины много. Если край мокрой глиной обмазать, к стене приложить, да жаром нагреть, должно хорошо схватиться. Место увидишь, там пятно осталось. И тебе урок будет, и птахам небесным вспоможение малое.

— Лестница подходящая есть? — вздохнул я, додумав недосказанное: это еще и возможность наладить общение с домовым.

Кошар и нечесаный бедолага переглянулись. Лестница нашлась в пристройке. Глину эти двое где-то набрали сами, густо намазали края гнезда. А я полез на верхотуру, работать горелкой и реставратором птичьих жилищ.

— Готово! — вскоре отчитался я, чтобы волнения домовика поумерить.

Тот то и дело выглядывал через оставленную открытой входную дверь, а манул и вовсе крутился на пятачке подо мной. Казалось бы, противоречие: куриц в жертву приносить — за милое дело, а перелетной птахе надо помогать растить потомство. Наверное, в примете дело, про дурные посулы.

Именно потому, что поглядывал вниз, я успел заметить резкое движение. Домовой метнулся к лестнице, дотронулся до нее и рванул обратно в дом. И уже на чистых инстинктах ухватился я за бревнышко под кровлей за миг до того, как лестница подо мной треснула и обвалилась.

— Держись! — вскрикнул заревой батюшка, выдирая из хвоста шерстинку за шерстинкой, дуя на каждую.

Шерстинки послушно взлетали в воздух на разную высоту.

— Еще немного продержись! — спешно дергая свой хвост, увещевал овинник.

Пальцы скользили по гладкому бревну, немалый мой вес тянуло к земле.

— Огнь, велю тебе! — взревел не своим голосом Кошар.

Шерстинки вспыхнули. Разошлись, растянулись огненными струнами от моих ног почти до земли.

— Быстрее ступай!

Мог и не подгонять: я помчал по огненно-рыжим с золотыми искрами натянутым в воздухе струнам живого ревущего пламени. Мой рев сплелся с ревом чужого огня. Не было страха: был дикий, первородный восторг, упоение опасностью и красотой.

А потом я шлепнулся. Сначала осел в травушку Кошар, исчерпав, похоже, силы. Следом пропали огненные струны, будто горелки газовые разом завернули. И я сверзился, по счастью, близко от земли: нога провалилась, я потерял равновесие. Смешно всплеснул руками, благо, тело вовремя вспомнило, как нужно правильно падать — этому нас здорово натаскали в секции.

— Намну… бока… — с трудом, на выдохе выговорил манул, покуда я нес его в дом на руках.

— Оклемайся сначала, — нервно откликнулся я. — Ты дымишься.

За шерстистого я испугался не на шутку. Мне плевать было на устроенное средь бела дня представление, и что подумают о нем соседи. Плевать на выходку домового духа. Но, случись нехорошее с Кошаром, я спалил бы дотла и дом дядьки, и поганца-домовика вместе с домом.

— Не я… дымлюсь, — проговорил Кошар. — Ты — дымишься.

И верно. Я уложил серого на скамью, а от рук продолжал идти дым.

— Ярость… свою… поумерь, — с тяжелыми паузами давил из себя слова овинник. — Не место. Не время. И мое время… не вышло.

Я стиснул кулаки и зубы. Дым продолжал струиться от моей кожи, но послабее.

— Чем я могу помочь?

— Печь… разожги. Меня — рядом. Поспать.

Кошар спал до полуночи. Я сидел рядом с ним почти неотлучно.

— Молоко не все без меня выпил? — зевнув, потянулся мой серый товарищ. — Если осталось маленечко, я бы не отказался.

Хвостатый не только не помер, он развил по утру бурную деятельность. Мало ему показалось сгонять меня за молочной продукцией, он меня в село решил отправить. За свежим хлебом, дрожжами и мукой: пирогов из печи, понимаете ли, захотелось ему нестерпимо.

— Ходи, не торопясь, — напутствовал оклемавшийся манул. — Мне дюже охота разговорить горемыку нашего, а при тебе он говорить не станет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Разговорить — или отмутузить? — зачем-то решил уточнить я. — Вообще, хвост вчера мог бы и не трепать: не такая страшная высота была. В худшем случае, сломал бы пару костей, а то и вовсе обошелся бы ушибами. Живой огонь бы справился.

Серый хвост с силой ударил по тропинке: общались мы за пределами дома.

— Лупцевать темного я и при тебе могу, — без угрозы сказал Кошар. — А вмешался — по наитию. Что-то диковинное тут с моим нюхом творится. И с нюхом, и с разумом. Как обвис ты, меня аж хлестнуло: а вот ежели его в падении дернет что, обернет маковкой к низу?

Я потянул шею, покрутил головой вправо-влево. Живо представилось, как с хрустом ломаются шейные позвонки.

— Что или кто? — спросил я, не столько Кошара, скорее сам себя. — Спасибо тебе за спасение. Но ты силы-то рассчитывай. На тебе с таким расходом шерсти скоро проплешины будут.

За такой себе шуткой я замаскировал тревогу прошедшего дня.

— Лучше шерстины горючие, чем горючие слезы, — махнул лапой в сторону дороги заревой батюшка: ступай, мол, не отнимай мое время на пустую болтовню.

Я оценил каламбур. Думаю, даже па эта фразочка овинника пришлась бы по нраву.

Раз надо было идти в Вейно, я совместил нужное с нужным. Зашел на могилу к дяде Демьяну. Прикрытое зеленью кладбище было не особенно велико, но походить по обители скорби пришлось. Вроде бы не жалуюсь на память, но расположение могил — не то, что мне хотелось бы в ней (памяти) хранить.

На надгробии не было эпитафии. Только ФИО, годы жизни и фотокарточка. Дядя и па были похожи, только черты у дядьки были крупнее, грубее.

Полоть сорняки я не стал. Поросло и поросло, не за тем пришел. Я налил в прихваченный из деревенского дома стакан водки до краев, поставил перед обточенным камнем. Вскрытую бутылку оставил рядом — будет радость местным пьяницам. Я и покупал-то водку перед выездом не для себя, а для этого вот визита.

Постоял, помолчал. Говорить было нечего: мы были родней по крови, незнакомцами по сути. Пошумели ветвями деревья. Никакой мистики, просто ветер.

Этот ветер, поднявшийся внезапно и разбушевавшийся особенно сильно, когда я дотопал до села, толкнул меня к небольшой авантюре. Обратно в Журавлев Конец из Вейно я решил пройти по лесной тропке. Кирилл показал мне тропу только с нашей стороны, но добрым словом и конфетами из местных чумазых детишек удалось вытянуть и второй, сельский конец тропы.

Слову верному, как к лешему обратиться, Кошар меня обучил. Зазубрить заставил: к огню с опаской относится все лесное, от деревьев до живности. От вежливости и демонстрации мирных намерений зависит, пустят ли меня в тот лес… И выпустят ли.

Свежий круглый хлеб я раздобыл в единственном на все село магазине. Его тут и пекли, как продавщица сказала. Благодаря этому подношение лесовику у меня имелось, как и наученное вежество. Солнышко поднималось по небосклону, идти было всего ничего. До сумерек, если верить Кириллу, я успевал раз двадцать туда и обратно пройти по тропинке весьма неторопливым шагом. В кабанов в такой близости от жилья я не верил, иначе не отпускали бы мамани по тропе детвору. И по ветродую я не хотел долго ходить.

Как в таких случаях обычно говорится: ничто не предвещало.

Я шел, насвистывая — шуметь, обозначая свое присутствие, советовали еще на походных инструктажах. Дикий свинтус, если он тут и впрямь обитает, равно как и прочее зверье, не должен сам стремиться к встрече с человеком. А услышав загодя — отойти вглубь леса, "сохранив лицо" и, возможно, жизнь. Может, свою, может, глупого человека, который приперся на чужую территорию. Если бы я хотел зверя выследить, другое дело, а мне всего-навсего надо было пройти без опаски. Потому я негромко свистел, без зазрения совести наступал на хрустящие веточки, шумел ветками.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})