Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время. - Андрей Марчуков

Пускай утверждение о малороссийской истории как «самой-самой» прозвучало чересчур безапелляционно: по своей «пригодности» для исторических романов Малороссия ничем не отличалась от любой другой страны. До известной степени это простительно человеку, неравнодушному к истории своего родного края. Хотя, конечно же, во всём должна была быть мера. В украинской среде вообще благодаря казачьим летописям и «Истории Русов» бытовало идеализированное представление о той эпохе (как в советское время о Гражданской войне), на самом деле отнюдь не романтической, а жестокой и кровавой. Чуть позже на ещё более высокий идеализированный уровень в своих стихах её вознёс Шевченко (причём воспевал он именно её жестокость и кровавость).

В особенности же такое гипертрофированное восприятие «своего» как «самого-самого» было характерно для сторонников украинского движения. Об этом свидетельствовали даже наиболее рассудительные из них, например Н. Костомаров. Одной из характерных черт украинофилов он считал «их преувеличения, с какими они посредственного писателя готовы поставить выше Шекспира, и каждую песню считают превосходнее векового произведения искусства», а «всякого гетмана» представляют «гением почти равным Наполеону»[270]. Как тут не вспомнить иронию Чехова по поводу «хохлацких великих истин», которыми были одержимы украинофилы!

Но Росковшенко, говоря о «разительных картинах» малороссийской истории, был далёк от этого и имел в виду совсем другое. Он лишь хотел, чтобы она не пропала втуне. Главное же в его словах заключалось в том, что ожидание такого романа и такого писателя витало в воздухе. И «роман» вскоре появился: им стал гоголевский «Тарас Бульба».

Историческая тематика давно привлекала внимание Гоголя. Был у него в жизни период, когда он, ещё не определившийся между писательством и преподаванием, с жаром обратился к истории, прежде всего наиболее близкой — истории Малой Руси (тем более, что она начинала становиться предметом интереса российской публики). Он читал летописи, труды историков (в том числе «Историю» Карамзина, оказавшую несомненное влияние на идейно-художественную концепцию «Тараса Бульбы»[271]), собирал исторические материалы и планировал написать грандиозный труд.

Но планы так и остались планами: историческая наука (как и чиновная служба) оказалась не его стезёй. Обычные для историка источники не удовлетворяли писателя: летописи, по его мнению, были «вялые и короткие» и «обезьянски переписывали друг у друга вырванные листки не происшествий, а разве оглавления происшествий». Этим сухим источникам Гоголь предпочитал народные песни и сказания «с резкой физиономией, с характером». «Эти-то песни, — писал он И. Срезневскому, — заставили меня с жадностью читать все летописи и лоскутки какого бы то ни было вздору»[272]. По этой же причине не прошёл Гоголь и мимо «Истории Русов», написанной ярким живым языком (что заметно способствовало её распространению среди российской читающей публики). И вообще, по его глубокому убеждению, история не должна была быть сухой и скучной. Она могла донести до человека сокрытый в ней смысл, лишь овладев всем его сознанием, всеми чувствами, а потому должна была быть увлекательной и читаться как «одна величественная полная поэма»[273]. Писательская натура Гоголя, увлечённая не фактической стороной дела, а духом эпохи, чувствами живших в те времена людей, повернула дело таким образом, что вместо истории Малороссии и Юга России на свет появился «Тарас Бульба».

Эту повесть можно считать одним из лучших произведений историко-эпического, героико-романтического и в то же время реалистического жанров в русской литературе. И не случайно, что уже первая редакция «Тараса Бульбы», вышедшая в свет в 1835 году в сборнике «Миргород», не только не осталась незамеченной публикой, но даже почти единодушно была признана лучшей во всём цикле. «Как описаны там казаки, казачки, их набеги, жиды, Запорожье, степи. Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного, и сколько высокого, трагического!» — отзывался о «Тарасе Бульбе» историк и писатель М. П. Погодин. А Пушкин считал книгу достойной Вальтер Скотта[274].

Но первая редакция повести — это действительно скорее тот самый исторический роман из малороссийской истории: и по сюжету, и по образам и поступкам главных героев, и по тому, как сам Гоголь понимал тогда смысл и задачи своего произведения. Это была история — полулегендарная, мифическая, литературная — только одного Запорожья, того самого «казачьего народа», чья история начиналась с короля Стефана Батория, но никак не раньше, и была связана с Польшей и полуазиатской «степью». И притом история, поданная во многом с точки зрения казачьих летописей и «Истории Русов». Их идейное, эстетическое и фактологическое влияние (например, эпизод об Острянице или польско-еврейских зверствах над украинцами) на тот вариант «Бульбы» было заметным[275]. Запорожцы воевали с татарами и поляками, но не столько высокие идеалы двигали ими, сколько вещи, куда более приземлённые: добыча, слава, буйный нрав, исторический контекст. Таков в первой редакции и сам Тарас — «большой охотник до набегов и бунтов», перед тем как влезть в драку, спрашивающий: «кого и за что нужно бить?»[276]

В общем-то, всё это сильно соответствовало правде: долгое время казачество выше этих, а также своих сословных интересов не поднималось. Лишь стечение исторических обстоятельств в конечном счёте привело к тому, что именно ему довелось встать во главе национально-освободительной войны малорусского народа. Лишь тогда и стало возможно видеть в казачестве борца за веру и защитника национальных интересов, то «необыкновенное явленье русской силы», которое «вышибло из народной груди огниво бед»[277].

Были у Гоголя задумки и других сочинений на историческо-малороссийскую тематику, но они так и остались задумками и набросками: он не стал дальше разрабатывать это направление. Но вот к «Тарасу Бульбе» Гоголь вскоре вернулся. Значит, считал, что не было в нём досказано что-то важное. Значит, и Бульбу, и тот период стал он видеть по-другому.

Вторая редакция была специально подготовлена Гоголем для его первого собрания сочинений и вышла из печати в самом начале 1843 года. По сути это было почти новое произведение. Оно не только было тщательно отделано стилистически и художественно. Его объём увеличился почти вдвое: с девяти до двенадцати глав, появились новые эпизоды и персонажи, важные для понимания основной сюжетной линии и идеи повести. А главное, заметно изменился сам образ Бульбы и запорожцев. Скажем, в первой редакции Тарас поссорился с товарищами из-за того, что большую часть приобретённой от татар добычи получили не казаки, а их союзники, поляки, «обидевшие» партнёров при дележе и тем самым нарушившие их «права». Обвинения в нарушении неких, якобы имевшихся «древних прав» — это давнишний и излюбленный мотив казачьей идеологии, красной нитью проходящий через «Историю Русов». Во второй же редакции разрыв произошёл после того, как выяснилось, что бывшие товарищи Тараса оказались «наклонны к варшавской стороне», то есть перенимали польские обычаи[278].

При подготовке новой редакции Гоголь пользовался в основном теми же материалами (песенными и историческими), что и раньше. И в том числе «Историей Русов». Это, кстати, служит примером того, как данный политический памфлет на историческую тематику мог быть использован не только в интересах украинского движения, но и, при соответствующем подходе к нему и ином душевном и мировоззренческом настрое, работать на цели, прямо противоположные целям украинства. Такой опыт уже был: в 1836 году отрывки из «Истории Русов» («Введение унии» и «Казнь Остраницы») в своём «Современнике» печатал Пушкин. Кстати, он обратил внимание на те же эпизоды, что и Гоголь. Выбор поэта пал именно на эти отрывки не случайно. Речь в них шла о насилии поляков над Малой Русью: национальном угнетении малороссов, гонениях на русскую культуру, издевательствах униатов и католиков над православным народом, превзошедших, по словам анонимного автора «Истории», «меру самых непросвещённых варваров». А также о национальном предательстве правящей верхушки (благородного сословия), отложившейся «от народа своего» и ради личных выгод отрекшейся «и от самой породы русской»[279]. Эти отрывки Пушкин использовал, говоря современным языком, в качестве идеологического оружия против антироссийской деятельности польской эмиграции и политики стоящих за её спиной западных держав.

Но хотя источники «Тараса Бульбы» во многом остались прежними, питается повесть (которую теперь точнее было бы назвать поэмой) от других корней и несёт уже иное содержание. Дух её, сообразно вызовам времени и внутреннему развитию Гоголя как человека и художника, существенно поменялся. Её русский характер, которого не было раньше, недвусмысленно свидетельствовал, что эту эпоху Гоголь стал видеть не отдельно «казачье- малороссийской», но составной частью именно всей русской истории, а Запорожскую Сечь (форпоста и воплощения духа этой земли) — как часть Святой Православной Руси, как важное звено в её вековой нелёгкой борьбе против «католических недоверков» Запада и басурманских орд Востока.