Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время. - Андрей Марчуков

Сибирь, понятное дело, «древней Русью» никак не являлась. Она могла стать и становилась русской землёй, лишь будучи заселённой и освоенной русскими (кстати, сам Полевой по рождению был сибиряк). То же самое можно сказать и о Вятке, давно ставшей русской этнической территорией. В случае же с Малороссией дело заключалось в том, насколько важными и непреодолимыми считались этнографические различия между великороссами и малороссами и насколько широко понималась русскость. Самое широкое и наиболее верное её понимание, при котором различия отходили на второй план, могло быть достигнуто при сравнении этих русских «племён» с другими народами. Тот же Долгорукий сразу забывал про непохожесть хохлов и великороссов, лишь только речь заходила об их сопоставлении с поляками. «Киевская губерния… населена вся русскими обывателями», — говорит он, опровергая польские претензии на этот край, и под «русскими обывателями» имея в виду, естественно, малороссов[261]. Не случайно, что острее всего эта общность ощущалась в иноэтническом окружении. Именно в Европе Гоголь увидел Россию во всём её величии и прочувствовал, что общего у великороссов и малороссов больше, чем различий.

Полевой понимал русскость в её узком смысле — как великорусскость. Он оставлял за Малороссией возможность стать «Русью», но для этого ей было необходимо избавиться от того, что не являлось, в его понимании, русским. Но если присмотреться, то даже в этом подходе, на первый взгляд отрицающем тождество малороссов и великороссов, заключён взгляд на Малороссию как на «свою» и, в общем, «русскую»: никому (и Полевому в том числе) и в голову не пришло бы начинать дискуссию о том, является ли «Русью» Польша или, скажем, Лифляндия.

Пример с Полевым показывает, что полного единодушия в русском обществе по вопросу о том, насколько сильна в малороссах русскость или насколько может сохраняться известная доля культурно-этнической специфики разных частей Руси, не было. Но тех, кто считал, что это разные миры, было явное меньшинство. В основном же на Малороссию смотрели как на часть Русского мира. Только кто-то, как Белинский, в этой этнической специфике (и даже не столько в ней как таковой, сколько в её постоянном педалировании, зацикленности и самих малороссов, и великороссов на «этническом колорите») видел помеху на пути дальнейшего культурного и общественного развития, и в первую очередь, самого малороссийского населения. Вот почему «важный шаг вперёд со стороны таланта Гоголя» Белинский усматривал в том, что в «Мёртвых душах» тот «совершенно отрешился от малороссийского элемента и стал русским национальным поэтом во всём пространстве этого слова»[262]. Другим же эта этническая специфика, наоборот, нравилась как увеличивающая многоцветье Русского мира. Или же эти люди считали, что со временем она сама отойдёт в прошлое и потому не стоит форсировать события.

Был и ещё один интересный аспект восприятия Малороссии как мира, немножко «во вне», аспект, как нельзя лучше характеризующий и российское общество, и его взгляд на Украину. И неудивительно, что озвучил его такой неординарный человек, как Александр Иванович Герцен (1812–1870 гг.). Высказавшись о повестях Гоголя как о серии «подлинно прекрасных картин, изображающих нравы и природу Малороссии, — картин, полных весёлости, изящества, живости и любви», он добавил: «Подобные рассказы невозможны в Великороссии». «У нас народные сцены, — продолжает Герцен, — сразу приобретают мрачный и трагический характер, угнетающий читателя. Скорбь превращается здесь в ярость и отчаяние, смех — в горькую и полную ненависти иронию»[263].

Иными словами, взгляд на Великороссию, на русское село, на русскую жизнь — это взгляд «социальный», который замечает или хочет замечать лишь проблемы, произвол, взятки, крепостничество, бедность и вообще «отсталость» и «некультурность»; это некрасовский вопрос: «кому на Руси жить хорошо?» и ответ: всем «тошнёхонько». Всё это в русской жизни, конечно, было. Но было и многое другое, чего не видел этот, распространённый среди интеллигенции и особенно людей герценского круга, «социальный», «гражданский» взгляд: не только язвы, но и жизнь во всей её полноте. Не видел он подлинный мир крестьянина и поэзию русской деревни; помещичьи усадьбы, где тоже были «живые души»; мастерового человека, возводящего города и создающего удивительные по красоте вещи; священников, которые несли людям свет Божественной Истины; богомольцев и святых людей, живших в вере и являвших порой настоящие чудеса духа; солдат, шедших на смерть за Царя и Отечество. И саму Россию, сумевшую в труднейших климатических и исторических условиях выжить, разгромить врагов и раскинуться между трёх океанов, за подлинными и мнимыми пороками её государственной машины этот взгляд «не замечал».

Конечно, не только «социальность» и европеизированный взгляд «со стороны» были тому виной. Имелись и другие причины такого «самоедства». Русская культура вообще и литература в частности — глубоко христианские по своей идее и миропониманию. Для этой культуры характерно горение, напряжённый поиск истины, устремлённость к идеалу. А отсюда — предельная строгость к себе, неудовлетворённость несовершенством мира и себя в первую очередь, стремление преодолеть греховность — свою и мира. Отсюда, от этого нравственного максимализма, проистекали даже такие, казалось бы, обратные по знаку явления, как русский нигилизм и русский революционаризм. Церковная культура направляла эти порывы по тому пути, который и был заложен христианской верой: по пути духовного очищения и самосовершенствования человека, его приобщения к Богу и Истине, и только через них — к преображению мира. Отцерковлённая же культура и светская литература, сохранив христианский импульс и установки, утратили изначальное целеполагание и все силы направили на исправление социальных несправедливостей, минуя главный их источник — душу человека. Поэтому и русская литература с её устремлённостью к правде обращала внимание прежде всего на то, что «всё не так», на то, что не соответствует высоким идеалам.

Чуть позже, в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь, по тем же нравственным причинам сам склонный подмечать всё дурное — и в себе в первую очередь, попытался сказать российскому обществу, что этот «социальный» взгляд слишком односторонний, что им нельзя увидеть и познать Россию. Но уже глубоко пустил тот свои корни, и призыв Гоголя не был услышан.

Однако помимо этого «полуобъективного» взгляда, которым смотрела значительная часть общества на Россию, имеется во всём этом и другой момент. Это был ещё и взгляд «взрослого» народа на себя, взгляд серьёзный и строгий. Тогда как Украина (именно как край этнографической экзотики) русским обществом «взрослой» не считалась. У детей нет взрослых проблем. А потому к Украине можно было подходить с другими мерками, потому и могла она вызвать умиление и искреннюю радость.

И это — тоже одна из составляющих восприятия русским обществом Украины, формированию которой немало способствовали сами малороссы и даже Гоголь и которая сохраняется до сих пор. Это взгляд как бы немного сверху, взгляд доброжелательный, заинтересованный, даже любящий, но немного снисходительный, как взгляд взрослого человека на милого ребёнка, как на «племя поющее и плящущее». Здесь важно подчеркнуть, что русское общество смотрело так не на самих малороссиян. Вспомним, что они были равноправными строителями и даже правителями России и со-творцами русской культуры. Это был взгляд именно на ту этничность, которая по тем или иным причинам выставлялась как главная черта и характеристика Малороссии и малороссов.

Разумеется, времена сентименталистско-пасторальной литературы остались далеко в прошлом, и взгляд на Малороссию менялся, становясь всё более реалистичным и объективным. Но все острые социальные вопросы современности и для Великороссии, и для Малороссии были, в общем, одинаковы и потому ставились на общероссийском уровне (общественно-политическом и культурном), в том числе самими малороссами. Тем самым украинский материал оттеснялся из плоскости социальной в другую, национально-культурную. Если же кто-то (в основном те, кто придерживался украинофильской ориентации) хотел увязать эти вопросы вместе, он всё равно оказывался во власти этничности. Во-первых, такие люди сознательно ограничивали поле своих интересов лишь местным, украинским, материалом, как бы вынимая его из всероссийского социально-политического контекста. А во-вторых, желая или даже не желая того, общественным мнением, окружающими они сами воспринимались как что-то специфично-этническое. Ведь себя они относили не к русской, а к украинской жизни и культуре.