Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время. - Андрей Марчуков

Подвергались сочинения Гоголя и критике. Так, некоторые указывали на встречавшиеся у него этнографические несообразности: тут как раз давало о себе знать восприятие малороссийской тематики как чего-то сугубо этнографического. А издатель «Московского телеграфа», историк и литератор Николай Алексеевич Полевой (1796–1846 гг.) писал, что в «Вечерах» «много прелестных подробностей, которые принадлежат явно народу», но упрекал молодого писателя в желании «подделаться под малоруссизм» и даже заявлял: «Вы, сударь, москаль, да ещё и горожанин»[251].

Конечно, Гоголь был «горожанином» и, в общем, «подделывался» под местный колорит. Но литературу тогда представляли именно «горожане» (в том числе и малороссы), которые если и бывали в деревне, то проездом или смотрели на её жизнь с высоты (социальной и ментальной) помещичьих усадеб. И в этом взгляд Гоголя не слишком отличался от взгляда «горожанина»-великоросса. Точно так же ничего зазорного не было в том, что Гоголь стал работать на модном направлении, которое он к тому же по своему опыту понимал и чувствовал лучше многих других, что подтверждали люди, сами не понаслышке знавшие Малороссию. Так, по словам Сомова, «черты народные и поверия малороссиян» Гоголем были «выведены верно и занимательно», да и вообще он «человек с отличными дарованиями и знает Малороссию как пять пальцев; в ней воспитывался…»[252]. Но журнальная полемика шла только на пользу делу осмысления образа Малороссии.

Не менее значительным следствием, которое произвели «украинские» повести Гоголя на читающую публику, стало то, что он силой своего таланта немало способствовал закреплению в русском сознании образа Малороссии и малороссов как «своих». А вместе с тем и укреплению отношения к России и русским как к «своим» у малороссов. Как пример такого, уже подспудного, отношения можно привести слова малороссиянина Сомова, который так отозвался о сборнике украинских песен Максимовича: «Наперёд поздравляю любителей и любительниц народной русской музыки с сим богатым приобретением»[253]. Аналогичных взглядов придерживался и сам Гоголь. Критика подчёркивала общерусское значение его произведений. Был признан не только его талант, «но было признано и нравственное единение двух отраслей русской народности»[254], что оказалось особенно актуально на фоне польского восстания 1830–1831 годов, сильно повлиявшего на национальное самоощущение российского общества.

В Малороссии увидели черты своей национальной сущности, которую «подзабыли» или «подрастеряли» на пути к «цивилизации» (как это произошло и с «передовыми» европейцами по сравнению с кельтами, греками и итальянцами с их «первобытной» народностью-этничностью), или же посчитали это местным вариантом русскости вообще. «Элементы собственно русского характера до сих пор остаются неуловимы», — писал в своей рецензии на «Вечера» сотрудник «Северной пчелы» В. А. Ушаков (выражая и мнение своего начальника Ф. Булгарина), а «малороссияне имеют свою особенную физиономию, или, по крайней мере, живо помнят оную», сберегая предания, наивность и «запорожский юмор». Кстати, этот юмор, как и «певучесть», русское общество и очень многие на самой Украине считали одной из главных черт национального характера этого «поющего и плящущего» племени. То есть, резюмировал журналист, сохраняют ту простоту, «от которой так далеко уклонились мы»[255].

Кстати, увлечение великороссами «всем малороссийским», которое имело место в первые десятилетия Х1Х века, в немалой степени объяснялось как раз стремлением сберечь эти малороссийские — а значит, и русские — черты народности, мало-помалу исчезающие «под шлифовкою общего просвещения»[256]. Слово «народность» здесь употреблено не как существительное, в значении «народ» (то есть в более позднем его истолковании), а в его первоначальном смысле, как прилагательное: как объясняющее свойство предмета (по аналогии с «цветностью», «электропроводностью» и т. п.). Народность как принадлежность и характеристика народа. Уже потом, в середине и особенно во второй половине века, взгляд на народность в России постепенно будет меняться, а просвещение станет пониматься не как что-то денационализирующее и космополитическое, противостоящее той самой народности, а как непременный атрибут и условие «национализации» этнических коллективов, их превращения в нации (в том числе и русскую). Новые внешние и внутренние вызовы заставят по-иному осмысливать и весь русско-малороссийский контекст.

А то, что «элементы собственно русского характера» журналисты считали пока неуловимыми, вполне объяснимо. Это, с одной стороны, был взгляд «изнутри» этноса (трудно увидеть здание и отличить его от других, находясь внутри него). А с другой — взгляд человека из европеизированного общества («очужеземленного», по словам самого автора статьи, или «объиностранившегося» — по словам Гоголя). «Открытие» великорусской народной культуры только набирало обороты. Знакомство с малорусской народностью (то есть этничностью) помогало увидеть и собственно великорусские черты. А также понять, что в облике и культуре великороссов и малороссов было различным, а что близким, отличающим их от других народов (например, поляков) и делающим частями одного Русского мира. Основное настроение после знакомства с повестями Гоголя сводилось как раз к тому, что в малорусскости стали видеть проявления национальной русской природы.

Ещё Карамзин в своей «Истории» рассматривал Русь-Россию как триединство русских племён-народностей. В этом он следовал всей предыдущей отечественной (московской и западнорусской) интеллектуальной традиции. И в частности, знаменитому «Синопсису», который в 1674 году был написан ректором Киево-Могилянской коллегии, архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем и на целое столетие стал российским учебником истории. В нём эта концепция единого русского народа была подытожена и представлена наиболее полно и последовательно[257].

Не всё русское общество, особенно «открыв» Малороссию, автоматически было готово считать русским бывший «казачий народ». И. Долгорукий остро ощущал разницу между близкими ему великороссами и малороссиянами, в большинстве случаев отдавая преимущество первым. «Нет, всё мне чужое за областью той, в которой я родился», — восклицает князь, относя к таким «чужим» областям Курляндию, Украйну и Вятку. «Другие избы, другой язык, другие люди», — констатирует он, покидая «область хохлов» и въезжая в Орловскую губернию[258]. У малороссов «язык, одежда, облик, лица, быт жилища, поверья — совершенно не наши!» — вторит ему в «Московском телеграфе» Николай Полевой. На этот край он глядит как на что-то чуждое: «Малороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси, точно так же, как Сибирь и Крым»[259].

То, что Крым тогда не воспринимался как русская земля (хотя именно там принял крещение князь Владимир), было абсолютной правдой. Долгое время Крым для Руси — смертельно опасный противник, часть враждебного «ордынского мира». После присоединения к России его образ меняется. Крым становится Тавридой — так на древний манер предпочитали тогда называть полуостров. Таврида воспринималась как уникальный регион, в котором соединяется несоединимое: татарская «Азия», античность (образ которой Россия усиленно поддерживала, например давая новым городам греческие по форме названия) и романтическая живописная «Италия», олицетворяемая Южным берегом. По мере освоения полуострова постепенно начнёт «проступать» ещё один мир, по времени расположенный между «античностью» и «Азией»: его дотатарское христианское прошлое. И уже потом Крым станет всероссийским курортом и русской этнической территорией. Но даже не это, а две войны, Крымская и Великая Отечественная, и две героические обороны его сердца — Севастополя сделают Крым русским. Омытый кровью русских воинов (всех национальностей, но русских потому, что стояли за Россию), покрывший себя неувядаемой славой, символ стойкости и героизма — Крым навсегда станет русской землёй, заняв в русском сознании особое, священное место[260].

Сибирь, понятное дело, «древней Русью» никак не являлась. Она могла стать и становилась русской землёй, лишь будучи заселённой и освоенной русскими (кстати, сам Полевой по рождению был сибиряк). То же самое можно сказать и о Вятке, давно ставшей русской этнической территорией. В случае же с Малороссией дело заключалось в том, насколько важными и непреодолимыми считались этнографические различия между великороссами и малороссами и насколько широко понималась русскость. Самое широкое и наиболее верное её понимание, при котором различия отходили на второй план, могло быть достигнуто при сравнении этих русских «племён» с другими народами. Тот же Долгорукий сразу забывал про непохожесть хохлов и великороссов, лишь только речь заходила об их сопоставлении с поляками. «Киевская губерния… населена вся русскими обывателями», — говорит он, опровергая польские претензии на этот край, и под «русскими обывателями» имея в виду, естественно, малороссов[261]. Не случайно, что острее всего эта общность ощущалась в иноэтническом окружении. Именно в Европе Гоголь увидел Россию во всём её величии и прочувствовал, что общего у великороссов и малороссов больше, чем различий.