Ядерное лето 39-го (сборник) - Александр Тюрин

– Товарищ Калюгин? – раздалось вдруг прямо за спиной. Вадим поспешно обернулся и увидел мужчину в старомодном костюме и темной кепке – «восьмиклинке». Лицо подошедшего почти скрывала тень козырька, но голос звучал твердо, и Вадим узнал человека по голосу.

– Вы – Мелехов?

– Так точно. Николай Матвеевич меня зовут. Продолжайте обход, я пройдусь с вами.

– Вижу, вы у нас впервые, – заговорил главный инженер по дороге. – Я нашел вашу фамилию по табелю. Кузьмич ввел вас в курс дела? проинструктировал?

– Ну… да. Показал завод. Но не сказал, что есть ночная смена.

– Он умеет помалкивать. Надежный человек. И превосходный токарь, должен заметить. Когда придет время, возьму его на работу, в третий цех.

– А что, – полюбопытствовал Вадим, – Кузьмич про заказ толковал? Хозяин, Брыкин, вроде, связан с автобизнесом – не запчасти к легковым клепаете?

– Нет, – просто ответил Мелехов, – мы изготовляем оружие.

– Ммм, понятно, – после паузы сказал Вадим нарочито безразличным голосом, чтоб не показать испуга. Слова прозвучали так фальшиво, что Вадим испугался еще больше и скосился на Мелехова – не почуял ли тот страха?..

– Не сочтите за громкие слова, товарищ Калюгин, – продолжил главный инженер, – но мы здесь куем оружие победы. Идет война. Враг в нашем доме.

Вдали, за заводским забором, над домами – и даже дальше, за краем земли, – полыхнуло красное зарево и послышался долгий и низкий прерывистый грохот. Сполох выхватил лицо Мелехова из полутьмы – оно словно состояло из костей и кожи, а глаза ввалились, как у того рабочего.

– Здесь мы с вами расстаемся, – остановился Мелехов. – Если что – заходите в заводоуправление, пообщаемся.

И главный инженер растаял в темноте.

Вадим в глубочайшей задумчивости возвратился к Кузьмичу, в табачном дыму читавшему газеты.

– Как, в порядке? – Кузьмич мельком посмотрел на него поверх очков.

– Нормалек, завод работает, – не по настроению бодро отозвался Вадим. – Чай-то остыл, подогреть бы. Я тут Мелехова встретил, потрепался с ним. Че он такой зачуханный – работает много?

– Он был… – настороженно взглянув на Вадима, Кузьмич замялся, жуя губами, – на пенсии. На отдыхе. Да вот опять понадобился, вызвали.

– Ясно, на пенсию не разгуляешься, – балагурил Вадим, вонзая вилку кипятильника в розетку и заглядывая в почерневшую банку. – Подкалымить – святое дело. Кузьмич, он и тебя запрячь хочет, знаешь?

– Знаю. Настанет день – пойду к нему в токари. Так-то лучше, чем пеньком сидеть и глядеть, как завод разваливается.

– Верно, Кузьмич! Работа – это бабки! – Вадим прищелкнул языком. – Слышь, он вроде не старый, ваш Мелехов – чего на пенсию-то вышел?

– Инфаркт. Он себя не жалел, для людей, для производства старался. Помню, в сорок втором…

– Какой сорок второй, отец?! Это склероз у тебя, таблетки пить надо. Ему от силы пятьдесят с хвостиком.

– Пятьдесят три ему, – вздохнул Кузьмич. – И так всегда. Так всегда. А мне уж восемьдесят два. Да, сынок, склероз—года путаю. Заварка там, в жестянке.

Под утро, как небо просветлело, вновь заурчали моторы автобусов, и через двор к воротам повалил народ. Вадим поглядел на уходящих мельком; грязное стекло не позволяло ясно видеть – тени, тени, целая толпа теней.

Потянувшись с хрустом и зевнув нараспашку, Вадим вывалился на крыльцо. Рассвет сегодня не удался – облачная хмарь висела сплошным покровом, синевато-серая мгла не рассеивалась, все кругом выглядело померкшим и бесцветным. По пустынному двору ветер гонял бумажки, за колючим забором оживала улица. Завод вновь стал тихим и безжизненным.

Время дежурства еще не истекло, и Вадим решил прогуляться до заводоуправления, проверить, хорошо ли заперто.

Но там не было заперто вовсе.

Он сперва с недоумением, затем беспокойно шел по запыленным, заброшенным серым коридорам, совался в распахнутые двери кабинетов – мебели нет, там-сям захламлено какими-то обломками, розетки выдраны, провода торчат змеиными языками.

В холле второго этажа его встретил косо висящий на одном гвозде красный стенд с выцветшими фотографиями. «Работники Механического завода имени С. М. Кирова, удостоенные…» – дальше сорвано. Вадим приблизился, пробегая глазами по фото – и замер, встретив очень знакомое лицо.

Правда, здесь лицо было волевым и бодрым, а костюм и галстук – новыми.

– Мелехов Николай Матвеевич, – прочитал Вадим шепотом, – родился в тысяча девятьсот четвертом, умер… умер…

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – раздалось за спиной, как раньше в телефоне, и на спину Вадима легла тень подошедшего сзади; готовый закричать, Вадим резко обернулся с ужасом и замер – никого!..

Он мухой вылетел из заводоуправления, споткнувшись, чуть не загремев со ступеней. Вадим дышал, как после кросса, и дыхание заглушало ему все прочие звуки.

В пасмурной утренней мгле Вадим спешил вдоль заводской стены к остановке, порой затравленно оглядываясь. Он почти бежал, виляя между сгорбленных темных людей, идущих в ту же сторону.

У остановки урчал автобус, поджидая пассажиров. Вадим запрыгнул за мгновение до того, как сомкнулись дверные створки-гармошки, и озираясь, перевел дыхание. Вид салона его не обрадовал. Он даже сделал пугливое движение назад, будто хотел вернуться наружу, на тротуар, но поздно – автобус набирал скорость, за пыльными стеклами все быстрей мелькали голые деревья и тусклые одноцветные дома, на черных окнах которых белели диагональные кресты.

Люди в автобусе сидели и стояли—молча, недвижимо. Лица их были земляного цвета, глаза – запавшие, тусклые и немигающие, одежды – простые, даже бедные. Никто не взглянул на Вадима – он забился в закуток позади задней двери, отделенный поручнем, присел на корточки и опустил лицо, чтоб стать как можно незаметнее, чтоб даже случайно ни с кем не встретиться глазами.

На остановке люди в салоне зашевелились, вставая и двигаясь к дверям—так же безмолвно, как ехали. Оставшись один, Вадим осмелел. Сначала он вскинул голову, затем поднялся и осторожно выглянул. Автобус стоял в сумерках непогоды у ворот кладбища. За железными стержнями забора виднелись кресты и надгробия в оградках. Вышедшие вливались в ворота, расходясь по дорожкам погоста, и один за другим исчезали за облетевшими кустами, в сырости тумана. Вдали, за кладбищем, громыхало, как в грозу. То и дело мглистая пелена у горизонта озарялась ржаво-красными расплывчатыми зарницами.

– Э, шеф, мы дальше-то поедем? – набравшись храбрости, Вадим прошел вдоль салона к месту водителя. Там никого не было. Пока он размышлял, куда подевался шофер, издали донесся тяжелый, гулкий свист – этот звук приближался со скоростью летящего снаряда. Вадим не успел выскочить – только присел и закрыл голову руками.

Тут оглушительно грохнуло; в окна автобуса, вышибая стекла, ворвался пламенный свет, а следом – черная тьма. Когда Вадим встал среди стеклянных осколков, с разинутым ртом, потряхивая головой, слева над бровью у него наискось алела неглубокая рана, сочащаяся кровью. Дольше он ждать не стал – выскочил из автобуса с выбитыми стеклами, просевшего на спущенных шинах, наскоро осмотрелся и бегом бросился в сторону города, подальше от гремящего за горизонтом поля битвы.

Позади, на кладбище, дымилась воронка от взрыва. На выброшенной снарядом земле лежала красная звезда, сбитая с надгробия.

Над площадкой позади разбитого сарая веял мутный пепельный ветер. Лица, фигуры – все выглядело полустертым и неясным, словно в дыму. Серого провожали торопливо, наспех, но не забыли напутствовать как следует. Офицер похлопал его по плечу: «Гут, гут», кто-то из солдат протянул фляжку, подмигнув и пояснив: «Шнапс!», – и Серый, сидя в седле мотоцикла, хорошенько приложился, на закуску утерев губы рукавом. Он свирепо глядел вперед, где за проволочным заграждением мерцал огнем и гремел насквозь простреливаемый мертвый простор. Затем офицер веско промолвил: «Помни, тебе порусщен важный заданий. Бут твердым как сталь» – и отступил, взмахом руки показывая пулеметному расчету, что пора прикрыть парня, отправляемого на ту сторону.

Серый вырулил из-за укрытия и, вскинувшись на бруствер, пролетел на мотоцикле несколько метров по воздуху, а приземлившись, понесся на большой скорости, ловко объезжая воронки и сгоревшие танки. С противоположной стороны поля застрекотали пулеметы; артиллеристы на позициях стали разворачивать орудия, чтобы сосредоточить огонь на выскочившей из-за колючей проволоки цели. Разрывы снарядов заставляли Серого пригибаться к рулю и резко поворачивать, но он упрямо двигался через поле, исступленно крича что-то оскаленным ртом. Его вопли едва пробивались сквозь неровный гром боя – «Сейчас! Сейчас! Я прорвусь! Да! да! Сейчас! Прорвусь!»

Последняя вспышка была особенно яркой, он инстинктивно сжал веки, пытаясь спастись от острого, невыносимого света, застилавшего зрение.