Ядерное лето 39-го (сборник) - Александр Тюрин

– Але?

– С вами говорит рейхсканцелярия, у телефона Борман, – чужим и жестким прибалтийским голосом отчеканил Вадик.

На миг опешив, Иришка изогнулась, подбоченившись:

– Калюгин, ты придурок. Ты больной!

– И-гы-гы, – заржал Вадим. – Не спишь?

– Заснешь тут с вами.

– У тебя танцы? сделай погромче, а?

– Ты это не любишь. Слушай свое техно.

– У, на объекте не положено. Я под землей.

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – повторил, словно ревербератор, посторонний голос, и между повторами лился сухой песчаный шорох. – Я ПОД ЗЕМЛЕЙ. Я ПОД ЗЕМЛЕЙ.

– Тебя заело?.. Пошел ты на фиг!

– Ира, кто там? – подошел запыхавшийся, потный Шамиль. – Он тебя обидел?

– Это Борман из Берлина; на, поговори, – сунула ему трубку Ириша.

– Послушай, ты, Борман, если еще раз Ире позвонишь…

– Я ПОД ЗЕМЛЕЙ, – четко и холодно проговорил голос, после чего раздались короткие гудки.

– Шутник! – воззрился на трубку Шамиль. – Ты его знаешь? кто это?

– Нажрутся и звонят! – сердито пожала плечами Ириша. – Сколько раз на чужой номер попадают, все им какую-то Зину дай!.. Кофе хочешь?

– По-турецки! – щелкнул пальцами Шамиль.

– Таки перемкнуло, – трубка клацнула о контакты, Вадим недоуменно уперся взглядом в телефон. – Две линии запараллелились, что ли?.. Кузьмич, а нас не прослушивают?

– Раньше был первый отдел, прослушивал, – глаза деда всплыли над низко сдвинутыми очками. – Болтун – находка для шпиона. И слова всякие…

– Ага, и политические анекдоты.

– Ну, по телефону их рассказывать – дураков не было. А вот за рейхсканцелярию взгрели бы по первое число.

– Это ж анекдот, про Штирлица! чего тут такого?

– Про Штирлица анекдот, а про Бормана – нет, – кустистые брови Кузьмича недобро нависли над глазами. – Нечего врагов вслух поминать, из пекла звать. Вы, нынешние – люди без понятия… Садись-ка за чай, закуси!

Зябким утром сменщики, принявшие дежурство, с зевотой отправились обходить предназначенное на слом обширное хозяйство. Покидая завод, Вадим оглянулся – запущенная, неухоженная территория выглядела сонно и скучно.

А на воротах, где вчера красовались одни реплики противоборствующих групп молодняка, чернела большая, жирно намалеванная надпись – «ЗИГ ХАЙЛЬ!»

– Ах, погань! – беспомощно всплеснул Кузьмич руками. – И когда успел, сволочуга!.. Погоди, у меня баночка краски есть, замажем.

– Засохла уже, – попробовал Вадим пальцем. – И возиться долго.

– Да… – Кузьмич замер на вдохе, а потом разразился почти криком: – …да разве можно, чтоб на бэ-эм-зэ это красовалось?! Раньше б за такое безо всяких особистов разыскали! ногтями бы отскребать заставили!

– Ты не кипятись, – Вадим топтался неуверенно. – Ребята дурью маялись, подумаешь…

– Это – дурь?! – тыкал в гневе пальцем Кузьмич. – Мы по две смены за станком стояли, в цеху спали, чтоб этих слов тут – не было! а сколько наших полегло?! Рейхсканцелярия! как у тебя язык-то повернулся?!..

– Ну извини, Кузьмич, – виновато скривив губы, Вадим потупился. – Вылетело не подумавши. С кем не бывает…

– Бывает! если нету совести, – видя раскаяние напарника, Кузьмич немного угомонился, но оставался строг и насуплен. – Тут один дежурил до тебя – его работа! У, вражина лютая… Пять минут его послушаешь – и не поймешь, в оккупации ты или где. Все книжки про фашистов читал…

– Уговорил, – мотнул головой Вадим. – Где твоя краска? и еще кисть надо.

– Что, отцову машину красил? – веселым мотыльком порхнула из подъезда Иришка и плюхнулась рядом с Вадимом на скамейку. – Ффу, чем от тебя пахнет?

– Ракетное топливо, – Вадим сжал измазанные пальцы в кулаки. – Очень ядовитое, железо прожигает. Была чрезвычайная ситуация…

– Хорош заливать, космонавт. Я б тебе и керогаз не доверила, а то полдома разорвет. Что ты звонить удумал среди ночи? Ты больше так не делай. Ладно?

– А че, я их спугнул?

– А вот это не твое дело, ты еще сопливый их пугать, – недовольно встала Иришка.

– Ир, прости, я отравился! – завопил Вадим, в раскаянии размахивая руками. – Я этих… паров надышался! я не соображал!

– Токсикоман, – обронила она милостиво, но сесть обратно не соблаговолила.

– Ирааа, ты королева пятнадцатого дома!!

– Ну, соври еще, у тебя начало получаться.

– Да здравствует Ира Пилишина! Все голосуем за Пилишину!

Дверь балкона открылась, и выглянуло все то же брылястое мучнистое лицо в очках-лупах, с лиловым заскорузлым ртом, словно обсохшим ядовитыми слюнями:

– Сколько можно орать, покоя нет! Я сейчас позвоню! Весь рынок у нас прописался!

– А вас, – возвысила пронзительный голос Ирка, – никто не спрашивал!

– Шалава безродная! – пролаяла голова.

– Сам алкаш! – заводилась воодушевленная Ирка.

– Поживи с мое!

– Спасибо, обойдусь!

Вадим, самозабвенно закинув стриженую башку, заулюлюкал по-индейски, стуча указательным пальцем вверх-вниз по оттопыренным губам, потом вскочил, схватил Иришку за руку и потащил от подъезда. Она не унималась, упиралась и выкрикивала:

– А твоя старуха – ведьма!..

– Кончай. Береги нервные клетки.

– Никаких клеток не хватит, – фыркала Ирка, охорашиваясь и мало-помалу остывая. – Полон дом уродов. Я уеду отсюда! Меня в казино звали. Там такие бабки…

У ларька Вадим затормозил, широким жестом пригласив Иришку выбрать угощение из выставленных за стеклом лакомств. Она задумалась, нахмурив бровки и закусив зубами ноготь, а из остановившейся со скрежетом неопрятной и битой «копейки» с умилением выглянул давешний смуглый качок—громко чмокнув щепотью из толстых маслянистых пальцев, он метнул в Иру воздушный поцелуй и сложил губы куриной гузкой. Сидящий за рулем черныш согнулся и высунул голову на длинной кадыкастой шее, улыбаясь Вадиму обоймами белых огромных зубов. Ирка смущенно захихикала и сделала подъехавшим «привет-привет!» ладошкой, а затем подцепила под локоть сморщившегося Вадима и увлекла его подальше от ларька.

Она очень красиво грызла рожок с мороженым, похожий на факел олимпийского огня в серебристой фольге, облизывалась и хохотала, даже сбиваясь с шага и приседая, пока Вадим взахлеб рассказывал о своем секретном объекте – он взмахивал мороженым, изображая то надутого начальника объекта, то как он сам шел по тоннелю с фонариком, напряженно оглядываясь по сторонам, как попал ногами в лужу, как рапортовал и козырял.

И легкая, простая музыка лилась из динамика на ларьке, и юный, ломкий голос пел песню о поп-любви.

Солнце вырвалось из пелены и засияло во всю мощь, улица светилась витринами и улыбками рекламных щитов, и казалось, все глазеют на Вадима с Иркой – их провожали и сальные внимательные мужские взгляды из-за отливающих черно-синей тонировкой ветровых стекол, и возмущенные оглядки нравственных тетушек, и неприязненно-холодные, неподвижные взоры стариков за пыльными окнами, чего-то давно и тщетно выжидающих, как ящеры в засаде.

Небо вновь начало заволакивать дряблыми, низкими серыми тучами. Дома и улицы покрыло тусклой тенью, как слоем пепла, и даже краски поблекли, будто панораму мира кто-то перевел в черно-белое изображение.

Серый человек в дедовской кепке и старомодном пальто наблюдал за миром спокойно и осторожно – стоя у давно не мытого, треснутого окна, он слегка отодвинул двумя пальцами полуистлевшую гардину и смотрел в захламленный двор-колодец, тщательно ощупывая его углы острым взглядом. Одна фрамуга до половины была заклеена желтой от старости газетой, но Серого не смущала узость поля зрения. Ему хватало и небольшого просвета в окне, чтобы убедиться – двор спокоен, даже мертв. Проржавевший остов легковушки без дверей и стекол, железная бочка с захрясшим гудроном, груда битого кирпича и отколотого вместе с цементом кафеля, расщепленные обломки досок, выброшенные из окон пакеты с мусором – непролазная свалка.

Звуки города доносились сюда глухо и слабо. Подняв глаза к бесцветному небу, натянутому между жестяными желобами по краям крыш, Серый чуть прищурился, вслушиваясь: издали донеслись неровные, протяжные громовые раскаты. Они нравились Серому, он их приветствовал чуть заметной злобной улыбкой.

Когда он отошел от окна, занавеска обвисла, и щель сузилась до минимума. Тот свет, что вяло лился из окна, подчеркивал полную разруху в помещении. Выцветшие обои в нелепых крупных лилиях были ободраны, обнажая подклейку из таких же ржавых старых газет, что на окне; доски пола кое-где выломаны, видны темные брусья поперечного настила. На полу сор и бесполезные вещицы – растрепанные и растоптанные книги, расколотая чашка, облезлая женская шапочка. Диван изорван, как если бы его терзала сотня кошек; торчат пружины.

Взяв древний гнутый стул, Серый старательно утвердил его на дырявом полу у голого стола, где стоял реликтовый приемник с затянутым тканью динамиком, бессмысленно выпученным глазом индикатора и круглой ручкой настройки под полукругом поисковой шкалы.