Обретение крыльев - Сью Кидд

Адвокат мистер Хьюджер поднялся с ворохом бумаг в руке, сообщил, что это завещание Джона Фошеро Гримке, составленное им в мае. Мы долго слушали бесконечные «по какой причине», «а именно» и «из этого следует». Это было намного хуже Библии.

Дом переходил не к госпоже, а к Генри, которому еще не исполнилось восемнадцати. Но, по крайней мере, она до самой смерти могла жить в этом доме. «Оставляю ей всю мебель, столовое серебро, фарфор, экипаж и двух моих лошадей, а также запас спиртных напитков и провизии, которые останутся в наличии к моменту моей смерти». Перечень продолжался и продолжался. Все добро и движимое имущество.

Потом он зачитал такое, отчего у меня мурашки побежали по спине. «Она должна оставить себе любых шестерых моих негров, на свой выбор, а остальных пусть продаст или раздаст детям, как пожелает».

Рядом со мной стояла Бина.

– Господи, нет, – прошептала она.

Я оглядела шеренгу рабов. Нас было одиннадцать – Розетта год назад умерла во сне.

«Оставить себе любых шестерых… а остальных пусть продаст или раздаст». Пятеро из нас должны покинуть этот дом.

Минта засопела. Тетка шикнула на нее, но даже ее старые глаза округлились от страха. Она, себе на беду, слишком хорошо выучила Фиби. Томфри тоже сильно постарел, а у Эли пальцы скрючились, как веточки. Гудис и Сейб были по-прежнему молоды, но для двух лошадей не нужно держать двух рабов. Принц с его выносливостью хорошо справлялся с работой во дворе, но у него стали случаться приступы дурного настроения, когда он сидел, глядя в одну точку и сморкаясь в рубашку. Мария слыла хорошей работницей, и я думала, ее оставят. А вот Бина еле слышно постанывала, она была нянькой, а нянчить уже некого.

Я сказала себе: «Госпоже понадобится портниха». Но потом вновь взглянула на черное платье и подумала, что теперь госпожа станет обходиться несколькими старыми нарядами и сможет нанимать швею на стороне.

– …Отец не мог написать такое! – возмутилась Сара.

Госпожа бросила на дочь злобный взгляд:

– Он сам написал эти слова, и мы будем уважать его желания. У нас нет выбора. Пожалуйста, позволь мистеру Хьюджеру продолжить.

Когда адвокат возобновил чтение, Сара взглянула на меня теми же печальными голубыми глазами, что и в день своего одиннадцатилетия, когда я стояла перед ней с сиреневой ленточкой на шее. Этот мир жесток, и ей не под силу его улучшить.

В декабре каждый из нас был на пределе в ожидании решения госпожи: кто останется и кого отошлют? Если меня продадут, как найдет меня матушка, вздумай она вернуться?

Каждую ночь, пытаясь согреть ноги, я клала в постель горячий кирпич и лежала, думая о том, что матушка жива. Как она там? Интересно, купил ли ее добрый человек? И послал ли на плантацию? Занимается ли она шитьем? С ней ли мой маленький брат или сестра? Носит ли она на шее мешочек? Я знала, если бы могла, она бы вернулась. Здесь, в дереве, ее душа. Здесь обретаюсь и я.

«Не дай мне стать одной из тех, кому придется уйти».

В этом году госпожа не устраивала празднования Рождества, но разрешила, если кто пожелает, отмечать Джонкону. Эту традицию несколько лет назад привезли негры с Ямайки. Бывало, Томфри нарядится в рубашку и штаны с нашитыми полосками разноцветных ярких тряпок и шляпу из печной трубы. Мы называли его Старьевщиком, тащились за ним к задней двери, распевая песни и гремя горшками. Он постучит в дверь, а госпожа выйдет со всеми домочадцами и станет смотреть, как он пляшет, а потом вручит нам маленькие подарки – монетку или новую свечку. Иногда шарф или глиняную трубку. Считалось, что это делает нас счастливыми.

В этом году мы не были настроены на праздник, но в день Джонкону во дворе появился Томфри в лохматом наряде, и мы от души пошумели, позабыв на время о бедах.

Из задней двери вышла госпожа в черном платье с корзиной подарков, за ней следовали Сара, Нина, Генри и Чарльз. Они пытались выдавить из себя улыбки. Даже Генри, очень похожий на мать, напоминал улыбающегося ангелочка.

Томфри исполнил джигу – крутился, подпрыгивал и размахивал руками. Развевались ленточки, и, когда он остановился, все захлопали в ладоши. Томфри снял высокую шляпу и почесал седую голову. Госпожа раздала женщинам веера из раскрашенной бумаги. Мужчины получили две монеты, а не одну.

Весь день небо было затянуто тучами, но вот выглянуло солнце. Опершись на трость с золотым набалдашником, госпожа искоса посмотрела на нас. Потом назвала имя Томфри. Затем Бины. Эли. Принца. Марии.

– У меня есть для вас что-то еще, – добавила она.

И вручила каждому баночку масла для полоскания горла.

– Вы хорошо мне служили. Томфри, ты отправишься в семью Джона. Бина, поедешь к Томасу. А тебя, Эли, я отправляю к Мэри. – Затем госпожа повернулась к Принцу и Марии. – Очень жаль, но вас придется продать. Я этого не хочу, но так надо.

Все молчали. На нас, как камень, навалилась гнетущая тишина.

Мария упала на колени и поползла к госпоже, плача и умоляя изменить решение.

Госпожа вытерла глаза. Потом повернулась и в сопровождении сыновей пошла к дому, но Сара и Нина остались. На их лицах читалась жалость.

Казнь меня миновала. «Разве Господь не спас Подарочка?» Казнь миновала также и Гудиса, и я подивилась тому, что почувствовала облегчение. Но во всем этом Бога не было. Ничего, кроме четверых стоящих рабов и Марии на коленях. Невыносимо было смотреть на Томфри, который комкал в руках шляпу. На Принца и Эли, опустивших глаза. На Бину, с веером в руке, не отрывавшую взгляда от Фиби. Дочь, которую ей не суждено будет больше увидеть.

Госпожа распределила обязанности для оставшихся рабов. Сейбу перешли от Томфри обязанности дворецкого. Гудис стал заниматься рабочим двором, конюшней и экипажем. Фиби досталась стирка, а Минте и мне уборка, которой прежде занимался Эли.

Когда наступил Новый год, госпожа велела мне почистить люстру в гостиной. Проворчала, что Эли десять лет толком не чистил эту люстру. В ней было двадцать восемь рожков с хрустальными колпаками и подвесками из граненого стекла. Я залезла на лестницу в белых хлопковых перчатках, разобрала люстру на части, разложила их на столе и почистила нашатырным спиртом. А вот собрать снова не смогла.

Я нашла Сару в ее комнате. Она читала книгу в кожаном переплете.

– Сейчас все сделаем, – успокоила она.

После ее возвращения мы почти не разговаривали. Она все время грустила и была погружена в эту самую книгу.

Когда мы наконец собрали люстру и повесили под потолок, у Сары на глазах вдруг показались слезы.

– Ты расстраиваешься из-за папы?

Ответ поразил меня, и я поняла, что в ее словах таится неподдельная боль, которую она привезла с собой.

– …Мне двадцать семь лет, Подарочек, и это теперь моя жизнь. – Она окинула взглядом комнату, посмотрела на люстру, снова на меня. – …Вот это все – моя жизнь. Только здесь и до скончания дней. – Голос ее оборвался, и она прикрыла рот рукой.

Она, так же как и я, жила в ловушке, но загнал ее туда собственный ум, мнения других людей, а не закон. В африканской церкви мистер Визи любил повторять: «Будьте бдительны, человека можно поработить дважды: один раз телом, другой раз душой».

Я попыталась высказать это Саре.

– Телом я могу быть рабыней, но не душой. Ты же – наоборот.

Она с удивлением взглянула на меня, и ее слезы заблестели, как граненый хрусталь.

В день, когда увезли Бину, из кухонного корпуса все время доносился плач Фиби.

1 февраля 1820 года

Дорогой Израэль,

я часто думаю о нашем разговоре на борту корабля. Прочитала вашу книгу, и она меня очень воодушевила. Есть много вещей, о которых мечтаю вас расспросить! Как бы мне хотелось встретиться с вами вновь…

3 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

полгода я пробыла вдали от ужасов рабства, и теперь, по возвращении в Чарльстон, мое сердце переполняется новой мукой при виде этой мерзости. После прочтения вашей книги все стало только хуже. Кроме вас, мне не к кому обратиться…

10 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

надеюсь, у вас все хорошо. Как поживает ваша милая жена Ребекка…

11 февраля 1820 года

Благодарю вас за книгу, сэр. В ваших квакерских верованиях я нахожу необычную красоту – мысль о том, что в нас присутствует зерно света, таинственный Внутренний Голос. Расскажите, пожалуйста, как этот Голос…

Я все писала и писала ему письма, которые была не в состоянии закончить. И неизменно останавливалась на середине фразы. Откладывала перо, складывала письмо и прятала его к остальным – в глубину ящика письменного стола.