Весь свет 1981 - Анатолий Владимирович Софронов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«О господин! Пошли нам свою милость!»
Я читал, забившись в угол комнаты, которую я делю с пятью своими братьями и сестрами. Обложившись со всех сторон книгами и журналами, я пытался отвлечься от печальных мыслей. Но поселок Умм Аль-Араис с его бедами и страданиями не выходил из головы, а людские горести тяжелым грузом давили на меня.
Чувствуя себя беспомощным перед лицом жестокой действительности, я разрыдался. Мать с удивлением посмотрела на меня, а потом спросила, как мне показалось, с деланной тревогой в голосе:
— Что с тобой, сынок?
Я почувствовал, как пламя гнева разгорается в моей груди, и закричал на свою старую мать:
— Я проклинаю день своего рождения, мама! Я возненавидел эти мрачные, грязные улицы. Мне опротивели и люди и вещи в этом проклятом поселке. Я даже сам себе стал противен. Почему? И сам не знаю. Я сейчас в расцвете молодости и ненавижу молодость. Здесь, в нашем поселке, нет ни клубов для молодежи, ни кафе, ни танцплощадок… ничего, кроме фосфата и пыли.
Я взглянул на мать и заметил ироническую улыбку на ее губах.
— Ничего, сынок, — сказала она. — Это не так уж важно…
Я резко вскочил, быстро собрал бумаги, разбросанные вокруг, сунул их в карман и вышел, не видя ничего кругом, не обращая внимания на крики братьев и сестер, раздававшиеся позади меня.
Я убежал из дома. Бесконечная дорога легла передо мной. Куда идти мне в этом безлюдном унылом мраке под струями нескончаемого дождя? Этого-то я и не знал. Тяжело ступая, я брел вперед, и гравий, насыпанный посреди дороги, ранил мои ноги, а дождь хлестал по лицу. Пройдя немного, я увидел Аль-Араби. Он лежал у обочины на старом пледе, с которым не расставался ни летом, ни зимой.
Улегшись на один конец пледа, он использовал второй как одеяло, чтобы укрыться от холода и дождя. Я подошел к Аль-Араби, и он с мольбой протянул ко мне свои измученные руки:
— Кусочек хлеба… Да поможет тебе аллах!
Я поспешил в ближайшую лавку, купил хлеба и сардин и вернулся к нему. Он начал есть с неимоверной жадностью. Понурив голову, я сидел рядом. Судьба этого несчастного человека завладела моими мыслями.
— Что ты думаешь о жизни? — задал я ему наконец вопрос, который все больше занимал меня.
Аль-Араби прикрыл на минуту глаза, а затем начал рассказывать, как будто он давно уже ждал этого вопроса.
— Ох, сынок, что сказать об этой жизни? Она высосала из меня все соки. Бедность и одиночество терзают меня, а я ведь живу среди своих. Да, у себя на родине я корчусь от голода и холода и не слышу доброго слова. Как и многие другие, я работал раньше на шахте. Я был спокоен, и совесть моя была чиста. Но потом я споткнулся, оказался в компании дурных людей, стал выпивать, в общем, как говорят, сбился с пути. Меня никто не остановил, не принял во мне участия. Меня прогнали с работы под предлогом того, что я помешанный. От меня отреклись все родные и близкие. Только тогда я понял, что дружба основана на взаимной выгоде и уходит вместе с ней. Тогда я собрал свои пожитки и уехал. Ты не спрашиваешь меня куда? Я стал бродягой, все время шел и не знал, где остановлюсь. Преодолев тяжести странствия по пустыне, я вступил на ливийскую землю. Но там я не нашел того, что искал и о чем мечтал. Я устал жить на чужбине. Лишения были моими спутниками, а скорпионы голода снова и снова жалили меня. Я все туже затягивал пояс и терпел. Моим уделом стало попрошайничество. Но однажды какое-то затмение нашло на меня. В то время я был в полном отчаянии оттого, что не имел никакой возможности заработать себе на пропитание. И я протянул руку, чтобы украсть. Я украл, сынок! Ты можешь себе представить что-нибудь более отвратительное, чем воровство? Меня арестовали. И вот я — заключенный, в кандалах. После каждого удара тюремщика ярко-красная кровь выступает на моем теле. И так пять лет. Пять долгих лет провел я в тюрьме. Наконец наступил долгожданный день, и я вышел на свободу. Начал искать работу и не нашел. Я опять стал безработным. Как тяжела жизнь безработного на чужбине, сынок! Но вот однажды вечером всех бродяг затолкали в товарный вагон. Среди них был и я. Все мои надежды растаяли, как мираж. Я снова оказался в своей деревне. Я опять искал работу, но счастье мне так и не улыбнулось. Ты сам видишь, что стало со мной сейчас. Чужой для всех человек, не имеющий пристанища. Ни товарища, ни близкого друга, который посочувствовал бы мне. Нищета — это проклятие, тяготеющее надо мной, жестокий бич, увечащий мою душу и тело. Что еще сказать тебе об этой жизни? Что она коварна, убивает свет надежды в сердцах людей. Вспомни меня когда-нибудь, сынок! Только не говори, что Аль-Араби помешанный. Я потерял рассудок, потому что люди вокруг меня лают, как злые собаки. Я не мог перенести этого, сынок! Я взбунтовался против жизни и людских традиций. Но ты, конечно, знаешь, что бунт забытого человека, человека слабого, бедного, отчаявшегося, обречен на неминуемый провал.
Я горько усмехнулся.
— Я, как и ты, Аль-Араби, — невольно вырвалось у меня. — Мои несчастья очень похожи на твои, — продолжал я. — И мы будем с тобой друзьями. Мы оба нищие чужаки в этом шахтерском поселке, где фосфат покрывает лица рабочих, а деревья голы, где улицы бедны и жителей постоянно мучит жажда.
Прежде чем я закончил свой монолог, мой новый друг протянул мне руку. Мы распрощались, договорившись увидеться завтра в это же время. Я возвращался в свое жалкое жилище и думал о том, как сложится моя дружба с забытым человеком.
ПОЭТИЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ
Англо-уэльская поэзия: традиции и новаторство
Вступительная статья и переводы с английского Н. Сидориной
Линия морского побережья, уходящая в бесконечность, величественные горы, пропасти и валуны, неприступные замки, прозрачные озера и стремительные реки, водопады и поляны,
