Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

— Ксана знала, как отдаваться офицеру, пусть знает, как концы прятать.

— Это — грубо, Владимир! — выглянула из спальни Глафира Платоновна.

— Грубо? Ксана поступила не грубо?! — и ушел в сад.

Глафира Платоновна, завернувшись в персидский халат, подсела к сестре.

— Чего ты от нас хочешь, Таня?

— Посоветоваться… Одна я… — она опять зарыдала.

— Аборт надо делать, — равнодушно оказала Глафира Платоновна. — Куда ей рожать?

Татьяна Платоновна билась головой о стол, ломала руки. Отец раздраженно покашливал. Сестра, скрестив руки на груди, рассказывала какую-то интимную историю из жизни своей гимназической подруги.

— Понимаешь, Таня, ей удалось концы спрятать в воду. Что поделаешь — молодость…

Татьяна Платоновна не слушала — чересчур уж фальшивыми были слова сестры. Да и к чему этот пример? Но надо было что-то предпринять. Она попросила:

— Папа, отвезите Ксану в Сосницу. У вас много знакомых врачей.

Платон Антонович гневно замахал руками:

— Ты с ума сошла? Большевики в лесу… Нет-нет…

У Татьяны Платоновны что-то оборвалось в груди. Расползлось, как гнилые нитки, все то, что в течение многих лет, казалось, связывало ее с родными. Она шла сюда, лелея хоть слабую надежду получить совет у родителей и сестры. Но отец и сегодня такой же, каким был всегда, — капризный и заносчивый. Он даже не попытался подумать о ее несчастии. Чужой, равнодушный, он отталкивал ее от себя так, как отталкивал десятки крестьян с их просьбами. Отец оставался спесивым, безрассудным, жестоким.

Куда делась Глафирина жалость к несчастным, с которой она так носилась? Выходит, сестра — только ловкая актриса в жизни… Вот когда Татьяна Платоновна убедилась, что у сестры все было напускным, фальшивым.

Глафира была чужой и далекой.

Татьяна Платоновна поднялась и, шатаясь, молча вышла из комнаты. Через двор почти побежала. Теперь она хорошо поняла, что для нее этот дом больше не существует.

На следующий день Татьяна Платоновна и Ксана с узелками в руках пошли в Сосницу. Муся позвала к себе Марьянку.

Глава седьмая

Мирон попятился к дверям — «в хату вошел Писарчук в сопровождении Вариводы, двух немцев и двух одетых в синие жупаны гайдамаков. Писарчук прошел мимо хозяина, положил на стол длинный лист бумаги, ткнул в него грязным покрытым волосами пальцем и сказал:

— Пришли, Мирон Пилипович, забирать контрибуцию. Ведь сами вы не хотите отдавать то, что с вас полагается. Думаете, немцы простят? Хлопали Надводнюку — вот и имеете! С вас десять пудов хлеба и телка, — Писарчук поднес бумагу к глазам Мирона. Тот отвернулся, тяжело дыша, присел на краешек широкой скамьи.

— Я грамоты не знаю, Федор Трофимович.

— Вот они подтвердят! — кивнул Писарчук на Вариводу и гайдамаков.

Мирон низко опустил голову. В дверях, вытянувшись, застыли немцы. Лихо закинув кисти своих шапок на спину и опираясь на сабли, стояли гайдамаки. Несколько минут длилось молчание.

— Нам нужно еще все село обойти, а вы задерживаете, Мирон Пилипович. Идите, насыпайте хлеб в мешки!

Писарчук поднялся. Мирон, пошатываясь, подошел к нему:

— Где же у меня хлеб, Федор Трофимович? Бог видит, пуда три-четыре будет, а до нового еще далеко… Сами посмотрите, я и кладовку открою, — Мирон распахнул дверь в сени, стукнул крючком кладовки. — Смотрите, смотрите…

Писарчук, пригнувшись в дверях, прошел в кладовку. Мирон развел руками в пустом закроме.

— Где у меня хлеб? Кто в поле работал?.. Сын где-то в плену или погиб. Я — уже стар.

Писарчук чиркнул спичкой. В закроме лежала горка пропахшего мышами зерна.

— Вы, может, припрятали свой хлеб?

— Федор Трофимович, побойтесь бога! У меня же земли полоска — взрослый человек перешагнуть может, а вы… У вас поле, а заработать мне не под силу…

— Ну-ну! — сверкнул глазами Писарчук. — Видал, какие орлы приехали в синих жупанах? Сын мой, Никифор, командиром у них!.. Насыпайте в мешки зерно! — и подбросил сапогом сшитый из дерюжки мешок.

Мирон съежился в углу возле закрома. Руки и ноги у старика дрожали.

— Федор Трофимович, с сумой по миру пустите… Нищим на старость делаете. Пусть бы немцы, а вы же свои!.. Помилосердствуйте!.. Не губите на старости, богом прошу! — Мирон упал на колени.

— Эх, разболтался старик! Хлопцы!

В кладовку вбежали гайдамаки.

— Поговорите с ним на своем языке. Не хочет платить контрибуцию, а большевикам помогал.

— А-га! — выкрикнул гайдамак. — За-а-хочет!..

Под потолок взвилась нагайка. Мирон упал. Гайдамак наступил на него. Нагайка вытягивалась вдоль тела, обвивалась вокруг головы и ног. Мирон извивался, стонал, хватал воздух руками и плевал кровью.

Немцы и второй гайдамак влезли в закром, сгребли все зерно в мешок и отнесли его к воротам, где стоял воз. Гайдамак открыл хлев, но телки не было.

— Не ищите, хлопцы, скот на лугу.

Писарчук направился к Гнату Гориченко.

С высокой сосны Степану Шуршавому видны опушка, луг и зеленый ковер хлебов вдоль железной дороги. На лугу пасется стадо. Маленькими, черными крапинками виднеются мальчики-пастушки. На солнце блестят рельсы. Солнечная дымка дрожит далеко на горизонте, где рельсы сливаются с полем.

Шуршавый меняет положение и сидит теперь лицом к селу. На солнце блестит купол церкви, чернеют соломенные крыши, хатенки застыли у дороги, будто древние старухи оперлись на костыли. Шуршавый вытащил из кармана клочок бумаги и табак, но сразу же запрятал их обратно. Из села выкатился желтый клубок пыли. Ветер погнал его к Гнилице, и лишь тогда Степан разглядел пятерых всадников. Их синие жупаны выделялись на желто-зеленом фоне. Затем на солнце засверкали медные каски… Шуршавый вложил пальцы в рот и тонко свистнул.

Внизу затрещали ветки. Под сосной стоял Надводнюк.

— Что там?

— По направлению к железной дороге идут немцы и гайдамаки.

— Сколько их?

— Семеро конных и пятеро пеших.

— Как думаешь, куда идут?

— К железной дороге… Позже видно будет.

— Наблюдай!..

Шуршавый не сводил глаз с дороги. Гайдамаки и немцы быстрым шагом шли вдоль леса. Вот они спустились с холма и затерялись в хлебах. Через несколько минут всадники вынырнули возле железнодорожного переезда… Остановились, наверно, советуются. Передний, на гнедой лошади, указал нагайкой на луг, и все быстро повернули направо.

— Дмитро, я уже вижу…

— Что же ты видишь?

— Они сейчас будут скот угонять.

— Ну-у?

— Правда. Пастухи убегают в хлеба.

— Слезай!

Шуршавый, ловко хватаясь за суки, спустился с дерева и побежал за Надводнюком. Через несколько минут рядом с Надводнюком оказались все партизаны.

— За мной! — пригнувшись, Дмитро побежал между деревьями. За ним — партизаны. Бежали тихо, без слов, без команды. Под ногами потрескивал хворост, ветви били в лицо, перехватывало дыхание, но никто не останавливался, пока весь отряд не добрался до железнодорожного полотна.

— Ложись! — кратко прозвучала команда.

Партизаны легли и лежа поползли через насыпь. По ту сторону насыпи поднялись снова, прячась, побежали к опушке.

Надводнюк умерил шаг, остановился в молодом сосняке, руками раздвинул ветви. Видно поле и луг. Гайдамак на гнедой лошади скакал среди стада и отделял коров. Немцы окружили скот и гнали его на дорогу.

— За мной! — Надводнюк упал в жито и пополз напрямик к дороге. Один за другим ползли партизаны. Они обливались потом, рубахи прилипали к телу, винтовки и патроны были тяжелы. Но Надводнюк продолжал ползти. Перед глазами мелькали подошвы его сапог, опина и кованый приклад. Вокруг шелестело зеленое жито, пекло солнце. Откуда-то доносилась песня жаворонка… Вдруг все остановились. Лежа на земле, Надводнюк показал рукой, чтобы все легли рядом с ним, лицом к дороге. Когда цепь выровнялась, Дмитро повернулся к лежащему рядом Григорию и прошептал:

— Стрелять по команде…

Бояр наклонился к Бровченко и передал приказ. Бровченко — Ананию, а тот — дальше. Где-то над лугом звучало короткое: «гей! гей!» Должно быть, гайдамаки выгоняли стадо на дорогу… Набегал легкий ветерок, играл колосьями, поднимал волны и катил их куда-то по полю. Надводнюк долго смотрел — на синие васильки, затем, сорвав один, машинально взял стебелек в рот. Пожевал и выплюнул — горько. Глянул вдоль цепи. Яковенко оторвал колос, растер его на ладони. Увидав молочко, — зерно еще не завязалось, — вытер ладонь и вздохнул. Бровченко уставился в землю. Его вытянутая рука с револьвером лежала на примятых колосьях.

— Гей, рябая, гей! — доносилось слышнее и слышнее.

Все сразу прижали винтовки к плечам. Надводнюк слегка приподнялся.