Песнь Соломона - Тони Моррисон

— Я сказал, дай мне немного…

— Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.

— А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти — обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?

Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:

— Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?

— Месяцев девять или десять назад. А что такое?

— Ты думаешь, он и сейчас там висит?

— А куда ему деваться?

— Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?

— Ну да… зеленый, как трава. А в чем дело? Почему ты так заволновался?

— Ты говоришь, она сказала тебе: там мое наследство? — Губы Мейкона кривила улыбка, до того коварная, что и не поймешь, улыбка ли это.

— Нет. Она мне этого не говорила, это сказала Агарь. Один раз я быстро прошел через комнату прямо к… мм… прямо к противоположной стене, и, так как я высокий, я на него наткнулся. Здорово ударился головой. У меня даже шишка вскочила. Я спросил у Агари, что там такое, а она ответила: наследство Пилат.

— Ты стукнулся о него головой и у тебя вскочила шишка?

— Да. Такое впечатление, будто там кирпичи. А ты что, в суд на нее хочешь за это подать?

— Ты второй раз завтракал?

— Сейчас только пол-одиннадцатого, папа.

— Сбегай-ка в ресторанчик Мэри. Возьми у нее две порции жаркого на вертеле. Встретимся в парке против «Приюта милосердия». Там и поедим.

— Папа…

— Ступай. Делай, что тебе сказано. Ступай же, Мейкон.

Они встретились в небольшом общественном парке, через дорогу от «Приюта милосердия». Парк кишел голубями, студентами, пьяницами, собаками, белками, деревьями и секретаршами. Двое цветных присели на скамью, чуть в стороне от самой оживленной части парка, но не в глухом уголке. Одеты они были хорошо, слишком хорошо для того, чтобы есть свинину из коробочки, но в этот теплый сентябрьский день такая маленькая вольность не резала глаз, наоборот, она подходила к общей атмосфере благодушия, царившей в парке.

Молочника немного заинтриговало, но не встревожило волнение отца. Столько событий на него свалилось, столько перемен. К тому же он не сомневался, что дело, из-за которого отец сидит как на иголках и оглядывается, не подслушивает ли кто, имеет отношение к отцу, а к нему самому не имеет. Он трезвым взглядом смотрел на отца, после того как выслушал в поезде печальнейшую повесть матери. Ее слова и сейчас звучали у него в ушах: «Какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?»

Где-то в глубине вместилища, в котором укрывалось его сердце, шевелилось ощущение: я орудие в чьих-то руках. Одни пользовались им ради чего-то, другие — в качестве чего-то. Его включали в свои планы, в разработке которых он не участвовал, избирали объектом своей мечты о богатстве, или любви, или мученичестве. Все, что они делали, вроде бы делалось ради него, только вот его желания никто и никогда не спрашивал. Так, сперва у него состоялась длинная беседа с отцом, в итоге отдалившая его от матери. А какое-то время спустя произошел доверительный разговор с матерью, и он узнал, что еще до рождения, еще до того, как в материнской утробе зародились первые клетки его организма, он стал предметом розни и ожесточенной борьбы. Потом оказалось, что женщина, которая клянется, будто любит его больше жизни, больше ее собственной жизни, на самом деле любит его больше его жизни, ибо вот уже полгода как старается избавить его от земного существования. А Гитара? Единственный из его знакомых нормальный и спокойный человек, без всяких фокусов, вдруг понес какую-то кровавую околесицу. Имперский Штат теперь ему компания. Вот почему он с любопытством, но без волнения, и без надежды ожидал: что еще от него потребуется?

— Значит, слушай. Ешь и слушай. И не перебивай, а то я потеряю нить своей мысли. Я рассказывал тебе как-то давно о том времени, когда я был еще мальчишкой и жил на ферме. Рассказывал о Пилат и о себе. Рассказывал, как убили нашего отца. Но я рассказал тебе не все. То, о чем я умолчал, касается только меня и Пилат. Я предупредил, чтобы ты держался от нее подальше и сказал тогда: она змея. Сейчас я объясню тебе — почему.

К его ногам подкатился красный мяч, Мейкон поднял его и бросил девчушке. Лишь убедившись, что она благополучно возвратилась к скамье, где сидела мать, он продолжил свой рассказ.

Через шесть дней после того, как скончался первый Мейкон Помер, его дети, двенадцатилетняя Пилат и шестнадцатилетний Мейкон Помер, остались без крыши над головой. Растерянные, убитые горем, отправились они в ближайший дом, где жила знакомая им чернокожая женщина — Цирцея, повивальная бабка, которая принимала их обоих, присутствовала при кончине их матери и спорила с отцом, когда он вздумал дать девочке имя Пилат. Она служила в большом доме-особняке неподалеку от Данвилла, у фермеров-господ, как называли их тогда. Осиротевшие брат и сестра еще с ночи поджидали на огороде и, едва заметили над кухонной печью дымок, стали звать Цирцею. Она впустила их в дом, то и дело всплескивая от радости руками и повторяя, как она счастлива, что видит их живыми. Она не знала, что случилось с ними, после того как убили отца. Мейкон рассказал, что сам похоронил отца на берегу ручья в «Райской обители Линкольна» — там они, бывало, удили с отцом рыбу, — а могилу он вырыл на том самом месте, где поймал однажды девятифунтовую форель. Могила была мелковата, но он навалил сверху камней.

Цирцея предложила приютить их, пока они не решат, что делать и куда идти. Ей нетрудно было спрятать их обоих в доме. Там были комнаты, куда хозяева заглядывали редко, но, если даже они что-то заподозрят, она охотно пустит ребят в свою собственную комнату (уж туда-то никто не заглянет). Правда, комната у нее маленькая, поэтому порешили на том, что они займут две комнаты на третьем этаже, которые служили только для хранения продуктов. Цирцея будет приносить им еду, воду для мытья и выносить за ними помойное ведро.

Мейкон спросил, не наймет ли их здешняя хозяйка на работу. Они могли бы помогать на кухне, на скотном дворе — словом, делать все, что угодно.

Цирцея чуть не онемела от удивления.

— С ума ты сошел? Сам же сказал, вы видели, как те люди убили вашего отца. Так ты думаешь они не видели вас? Если они взрослого могли убить, то уж вас-то и подавно. Так что не лезь на рожон. Подумаем все вместе и решим, как вам дальше быть.

Мейкон и Пилат пробыли в доме ровно две недели, на большее их не хватило. Мейкон работал на ферме лет с пяти или шести, Пилат, словно зверек, привыкла к воле. Им все здесь было трудно: бесшумно двигаться, сидеть взаперти, тосковать от безделья, нарушавшегося только тем, что они ели и бегали к помойному ведру. Мука мученическая весь день ходить по половикам, есть пресную пищу белых и глядеть на небо лишь украдкой в щелку между шторами цвета слоновой кости.

Пилат расплакалась, когда Цирцея принесла ей на завтрак подсушенные ломтики белого хлеба с вишневым джемом. Девочке хотелось своих вишен, сорванных в своем саду, вишен с косточками и на черенках, а не это приторное месиво. Ей казалось, что она умрет, если не попьет парного молока, прямо из вымени, не сорвет на огороде помидор и не съест его тут же. Ей так хотелось привычной еды, что она не находила себе места. А тут еще после операции, которую она произвела себе самолично, разболелась мочка уха, и от всех этих мук ей просто выть хотелось. Перед тем как они с Мейконом ушли со своей фермы, Пилат вытащила из Библии клочок коричневой бумаги, на котором было нацарапано ее имя, долго колебалась, взять ли маленькую металлическую коробочку для нюхательного табака или широкополую шляпку с голубыми лентами, и наконец выбрала коробочку — она когда-то принадлежала их матери. Тоскуя в пустой комнате особняка, она надумала положить в табакерку бумажку со своим именем и по целым дням ломала голову, как изготовить из табакерки серьгу. Пилат нашла кусочек проволоки, но он не прикреплялся к табакерке. Наконец ей удалось разжалобить Цирцею, та сходила к негру-кузнецу, и он приделал к табакерке маленький кусочек золотой, проволоки. Пилат долго растирала ухо, пока оно не занемело, раскалила концы проволоки на огне и продернула сквозь мочку. Мейкон завязал кончики проволоки узлом, но мочка распухла и гноилась. Цирцея посоветовала ей приложить к больному месту паутину, чтобы вытянуть гной и остановить кровотечение.

В тот день, когда она расплакалась из-за вишен, они с Мейконом засиделись допоздна за разговором и решили уйти из этого дома, как только заживет ранка. Цирцее нелегко их прятать тут, а если их обнаружат хозяева, она может даже лишиться места.

Как-то утром Цирцея взобралась на третий этаж, неся накрытое крышкой блюдо со свининой, запеченной в тесте из кукурузной муки, и обнаружила, что обе комнаты пусты. Беглецы не взяли даже одеяло. Только нож и жестяную кружку.