Песнь Соломона - Тони Моррисон

Когда Реба выросла и принялась кочевать из одной постели в другую, сделав передышку только для того, чтобы родить дитя, Агарь, Пилат решила, что в их жизни пора бы кое-что изменить. Не из-за Ребы, которая была вполне довольна их жизнью, а из-за внучки. Агарь оказалась чистюлей. Уже двух лет от роду она терпеть не могла безалаберщину и грязь. А в три года нрав ее явно отличался тщеславием и даже намечалась спесь. Ей очень нравились красивые платья. Пилат и Реба удивлялись ее просьбам, но им приятно было их исполнять. Они избаловали ее, а она в награду за потворство усердно старалась скрывать, что стесняется такой бабушки и мамы.

Пилат решила разыскать своего брата, если он еще жив, ведь девочке, Агари, нужна семья, родные, жизнь, вовсе не похожая на ту, какую ей могли предложить они с Ребой, а Мейкон то, насколько она помнит, должно быть, непохож на них. Он, наверное, преуспевающий, солидный и приличный, то есть из тех людей, какими восхищается Агарь. Кроме того, Пилат хотела с ним помириться. Она спросила у отца, где брат, но отец лишь потряс головой и потер ступни. Тогда Пилат впервые в жизни отправилась по собственной воле в полицию, которая направила ее в Красный Крест, а тот направил ее в Армию спасения, а Армия спасения направила ее в «Общество друзей»[13], которое направило ее обратно в Армию спасения, которая известила письменно все свои отделения во всех больших городах от Нью-Йорка до Сент-Луиса и от Детройта до Луизианы и обратилась к ним с просьбой просмотреть телефонные справочники, где Мейкона и в самом деле обнаружил секретарь одного из отделений. Пилат была удивлена успешным результатом, секретарь же отделения — ничуть не удивлен: ведь людей с такой фамилией едва ли так уж много.

Они путешествовали честь по чести (поезд, два автобуса), поскольку у Пилат накопилось порядочно денег: кризис 1929 года породил такое множество покупателей дешевой самогонки, что Пилат даже не приняла пособия от Армии спасения, которая произвела в ее пользу денежный сбор. Она прибыла с чемоданами, с зеленым мешком, со взрослой дочерью и с внучкой, брат же встретил ее грубо, негостеприимно, был смущен ее приездом и ничего ей не простил. Пилат уехала бы в тот же день, но осталась из-за жены брата — та медленно умирала тогда, потому что ей не хватало любви, да и сейчас, кажется, снова умирала по той же причине, во всяком случае, так показалось Пилат, которая, поглядывая через стол на невестку, рассказывала ей историю своей жизни с нарочитой неторопливостью, чтобы Руфь успокоилась и перестала думать об Агари.

ГЛАВА 6

- Я отвел ее домой. Она стояла посредине комнаты, когда я вошел. Я и отвел ее домой. Жаль ее. Ужасно жаль.

Молочник пожал плечами. Ему не хотелось разговаривать об Агари, но как иначе задержать Гитару и, уловив удобный момент, заговорить с ним на совсем другую тему?

— Что ты ей сделал? — спросил Гитара.

— Что я ей сделал? Ты же видел у нее нож и спрашиваешь почему-то, что я ей сделал?

— Я спрашиваю, что ты сделал ей до этого? Она ведь просто сама не своя.

— Сделал то же, что ты делаешь с ними каждые полгода, — сыграл отбой.

— Не верю.

— Я говорю правду.

— Нет, похоже, было что-то еще.

— Что же, я вру, по-твоему?

— Понимай как хочешь. Но этой женщине нанесена смертельная обида. И обидел ее ты.

— Ты что, ополоумел? Ведь буквально на твоих глазах она уже несколько месяцев пытается меня убить, а я ее даже пальцем ни разу не тронул. А теперь, оказывается, ты волнуешься не за меня, а за нее. Разговариваешь со мной, как следователь. Я заметил, ты теперь все время ходишь с нимбом вокруг головы. Белая мантия не требуется?

— Это ты к чему?

— А к тому, что мне надоели твои нотации. Знаю, мы с тобой на многое по-разному глядим. Знаю, ты считаешь меня лентяем… говоришь, я несерьезный, но мы все-таки друзья, и… Прости, я в твои дела не лезу?

— Ну что ты. Нет, конечно, нет.

Прошло несколько минут. Молочник покачивал стакан с пивом. Гитара отхлебывал чай. Было воскресенье. Они сидели в ресторанчике у Мэри. Прошло около недели после очередного покушения Агари на жизнь Молочника.

— Ты и курить бросил? — спросил Молочник.

— Да. Я больше не курю. И отлично, знаешь ли, себя чувствую. — Они опять помолчали, затем Гитара сказал: — Ты бы тоже бросил.

Молочник кивнул.

— Во-во. Буду общаться с тобой, обязательно брошу. Брошу курить, любовь крутить и пить… брошу все. Окутаюсь покровом тайны и начну куда-то шастать с Имперским Штатом.

Гитара нахмурился.

— Вот теперь ты лезешь в чужие дела.

Молочник вздохнул, а потом посмотрел ему прямо в глаза.

— Да, лезу. Мне хочется знать, почему на рождество ты все время где-то мотался с Имперским Штатом?

— У него были неприятности. Я помог ему.

— И все?

— А что еще?

— Не знаю, что еще. Я только знаю, что-то еще есть. И если мне не положено знать эти ваши дела, так и скажи, на том и кончим. Но я же вижу: с тобой что-то творится. И хочу узнать — что именно?

Гитара промолчал.

— Мы ведь очень давно с тобой дружим, Гитара. У меня от тебя нет секретов. Я тебе смело все рассказываю о себе: хоть мы и разные, я знаю, доверять тебе можно. Но в последнее время наша дружба стала вроде улицы с односторонним движением. Усекаешь? Я рассказываю тебе все, а ты мне ничего. Ты считаешь, мне нельзя доверять?

— Не знаю, может быть, и можно.

— Так проверь.

— Не могу. Тут замешаны другие люди.

— А ты не рассказывай мне об этих других. Расскажи о себе.

Гитара долго на него смотрел. Может быть, я так и сделаю, подумал он. Может быть, тебе и можно довериться. А может, и нельзя, но я все же рискну, потому что рано или поздно…

— Добро, — сказал он наконец. — Только учти: все, что я тебе расскажу, пусть дальше не пойдет. Если ты кому-нибудь проболтаешься, ты мне петлю на шею накинешь. Ну что, рассказывать?

— Ага.

— Точно?

— Точно.

Гитара подлил кипятку в чашку с чаем. Он внимательно глядел, как чаинки медленно оседают на донышко.

— Я полагаю, тебе известно, что по временам белые убивают негров, а люди только головами качают да приговаривают: «Ай-ай-ай, какой ужас».

Молочник поднял брови. Он-то думал, Гитара посвятит его в какое-то предприятие, которое он затевает. А тот опять зарылся в расовый вопрос. Говорил он медленно, так, будто в его речах нельзя пропустить ни единого слова и будто сам он внимательно вслушивается в то, что говорит.

— Я не способен цокать языком и приговаривать «ай-ай-ай». Мне нужно что-нибудь делать. Делать же возможно только одно: поддерживать равновесие, следить за тем, чтобы мы были квиты. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок способны оставить после себя потомство — от пяти до семи поколений, дальше начнется вырождение. Значит, каждая смерть — это смерть нескольких поколений. Этих сволочей не остановишь, они все равно будут нас убивать, стараться нас извести. И каждый раз, когда убийство им удается, они уничтожают от пяти до семи поколений. Я помогаю уравнять счет.

Есть такое общество. Оно состоит всего из нескольких человек, готовых пойти на опасность. Сами они не затевают ничего, даже кандидатур не намечают. Беспристрастны, как дождь. Но каждый раз, как белые убьют чернокожего ребенка, женщину или мужчину, а их закон, их суд и пальцем не пошевельнет, это общество намечает жертву — намечает ее наугад, но она должна соответствовать убитому или убитой возрастом и полом, — и приводит приговор в исполнение. Казнь, если удастся, выбирают тоже соответственно тому убийству. Если негра повесили, вешают белого; если негра сожгли, то и белого сожгут; если женщину изнасиловали, а потом убили, то и белую женщину изнасилуют, а потом убьют. Если получится. Если же не удастся казнить намеченную жертву таким же точно способом, каким был убит чернокожий, тогда просто убьют, как сумеют, но непременно убьют. Члены этого общества называют себя «Семь дней». Состоит оно из семи человек. Всегда семь, ни больше и ни меньше. Если кто-нибудь из них умрет, или уедет, или не сможет больше выполнять свои обязанности, ему найдут замену. Не сразу, конечно, потребуется время. Но они и не спешат. Затаиться, потерпеть, пока подойдет время, — вот в чем их сила. Потерпеть и выжить. Расти они не хотят, так труднее будет затаиться. Они не пишут своих имен на стенах туалета и не бахвалятся перед девками. Терпение, молчание — их оружие, поэтому их никто не уничтожит, никогда.

А началось все в 1920-м, когда сперва изувечили, а потом убили солдата из Джорджии и сразу вслед за тем выкололи глаза фронтовику, вернувшемуся домой из Франции после первой мировой войны. С тех пор так и идет, без перерыва. Я сейчас — один из них.

Молочник выслушал все до конца, не проронив ни слова. Он съежился, как от озноба, когда Гитара наконец договорил.