Сердце прощает - Георгий Косарев

Наталья неуверенно заголосила:

- Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

- Когда перепьешь, и не такое случится, - успокоил ее Яков. И, подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли его во двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

- Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на голове теши - не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букет моей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последней капли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свинья свиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же эта домокурная сивуха!

- Ослабел он что-то у меня в последнее время, - призналась Наталья.

- Жалеешь его, - сказал Степан. - Поневоле хоть в этом позавидуешь твоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит - хоть бы ты сдох, идол проклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплю все. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной только корчагой. - Степан указал на пустую бутыль и добавил: - А мы с Яковом Ефимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.

- Нет, я больше не могу, - сказал Буробин. - У меня и так в голове полный ералаш, не пойму, что к чему. - Потом, взглянув на Наталью, смиренно проговорил: - Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку, предложила:

- Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потряс головой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулся головой в стол.

- Степан, что с тобой-то? - обеспокоенно спросила его Наталья и, не дождавшись ответа, сказала: - Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель, поспи немного.

Степан опять не отозвался.

- Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, - крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулись нескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

- Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты - давно бы я осталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он стал какой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет во сне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

- Не страмись, обойдется и так, без бабки, - приглушенно прогудел голос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словно ему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

- Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, да еще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

- Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, - посоветовала она ему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

- Нет, я пойду, - сказал Степан.

- Ты же на ногах не устоишь.

- Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, что делает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая на печь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверь сразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. "И вправду, видно, говорят, что просватанная невеста дороже ценится", - подумал Степан и, шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли на сердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами, прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: "Боже мой, за что ты прогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, а она, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла на вражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар в сердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чем оправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее".

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме и молилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакого успокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшной неизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно, ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнском сердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочь была как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше - милая да робкая. "Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы я теперь!.." Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ее изболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивались над ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой. Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили ее стороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло ее страдания. "И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместе с Витей и Кузьмой Ивановичем?" - не раз досадовала на себя Марфа.

Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком у лейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке стал рассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим. "Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообще она?.." А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшими бледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:

- Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Я сам ойтец, я все разумею...

Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нее клокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Она схватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и с негодованием бросила к ногам Отто.

- Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...

Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.

Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этот раз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:

- Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать это письмо...

Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время она растерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и не знала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочесть его, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: "Да как же это ты смеешь унизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?" И вот, разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:

- Я уже сказывала вам - нету у меня дочери! Я когда-то мучилась, родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!

Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшной внутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть: