Лебеди остаются на Урале - Анвер Гадеевич Бикчентаев

вершине еще играли его лучи. Закат покрывал легким румянцем стволы берез, он проложил багряные тропы через мелкие озера и перекинул оранжевый мост через Белую. До облаков, казалось, можно было дотронуться рукой. Стоя над пропастью, они чувствовали себя хозяевами своего счастья.

С тех пор все изменилось. Потеряли они свое счастье.

…Всадники неторопливо ехали по пыльной дороге, петляющей по дну ущелья. Потные кони, вытягивая губы, на ходу тянулись к траве.

До слуха Артема Алексеевича донеслись странные звуки, напоминающие то свист, то цоканье копыт.

— Это что за птица?

— Иволга.

— Кого-ково… кого-ково… — несколько раз прокудахтала тетерка.

Белов с любопытством оглянулся вокруг. Где-то равномерно бил клювом дятел. И снова поплыли незнакомые звуки: пис-хурк, пис-хурк…

Буран объяснил:

— Рядом болото. Вальдшнеп.

Белов поймал себя на мысли, что последние дни, после того как он опозорился перед карасяевцами и не смог отличить пшеницу от ячменя, он стал внимательней к природе. Кто знает, не устроит ли ему когда-нибудь жизнь экзамен по цветам или птицам!

От птиц мысли его сами собой обратились к Людмиле Михайловне. После того памятного разговора у палатки она ни разу больше не расспрашивала его, уверен ли он, что найдет нефть, и не пугала его судом. Кажется, она даже жалела, что слишком близко к сердцу приняла тогда его судьбу.

Интересно, думает ли она о нем в его отсутствие? Или — «с глаз долой, из сердца вон»? Как она его встретит? Белов вдруг вспомнил их последний разговор перед отъездом его в Карасяй и решил, что на особенно ласковую встречу рассчитывать не приходится…

Ему хотелось поразить девственное воображение карасяевцев, и вечером накануне отъезда он попросил Людмилу Михайловну вычертить в красках контурную карту Бельской долины и нанести на нее будущие буровые вышки. Расчет его был прост и казался ему блестящим: когда упрямые карасяевцы увидят на карте между знакомой им с детства вершиной Девичьей горы и голубой излучиной Белой четко вычерченные тушью силуэты буровых вышек, у них руки не поднимутся голосовать против этих вышек в натуре!

То ли Людмила Михайловна не поняла, что карта нужна к утру, то ли вообще не придала значения его просьбе, но когда утром он зашел к ней, то увидел на столе чистый лист ватмана. Причесываясь перед маленьким зеркальцем, Милованова спокойно объяснила: вечером у нее в лампе кончился керосин, и она не хотела беспокоить Шаймурата, но если карта так ему нужна, она сейчас же за нее сядет.

Белов решил, что над ним издеваются, и вспылил. Ему вдруг показалось: она знает о том, что нравится ему, и думает, что ей все сойдет. Он накричал на нее, напомнил, что ложка хороша к обеду, а крашеное яичко к Христову дню. И еще что-то наговорил о том, что больше всех пороков ненавидит лень и сонливость…

Теперь, когда карасяевцы и без контурной карты согласились уступить землю, проступок Людмилы Михайловны не казался ему таким уж большим преступлением, и с запоздалым сожалением он думал о том, что погорячился и наговорил много лишнего. Белов боялся, что Людмила Михайловна опять на него надуется, как в первые дни.

Но свежее летнее утро не располагало к печальным мыслям, и Белов бодро решил, что все как-нибудь обойдется. По приезде он, пожалуй, попросит у нее прощения. Она нахмурится и скажет сердито: «Не надо об этом, мы оба виноваты». Ведь она тоже хочет найти нефть, а он везет ей радостную весть о скором открытии буровой конторы!

Погоня

1

Временами Казимир Павлович терял сознание. Он как бы блуждал в густом тумане, и события, о которых он вспоминал, дробились на какие-то бесформенные куски, бессвязные обрывки. Тело металось в горячке, горло пересохло, в ушах стоял звон.

Казимиру Павловичу мерещился океан. Он хотел окунуться в холодные волны, но его не пускали чьи-то цепкие руки. Из тумана выплывало лицо Шаймурата. Обрадованный Казимир Павлович умолял отвести его на вершину горы: там снег и легче дышится.

Лицо Шаймурата исчезало, оставался только багровый брезент палатки и знойный, раскаленный воздух, как из горячей печки.

Приступ малярии повторялся через день. Один только день оставался Казимиру Павловичу для работы и для того, чтобы набраться сил для борьбы с очередным приступом.

И вот снова начинает его знобить. Хочется горячего чаю, хочется, приняв хину, закутаться в одеяло и лежать без движения, не дыша.

— Эй, кто там есть?

Голос старческий, с хрипотой, немощный.

— Чего тебе, Казимир? — спрашивает Шаймурат, просовывая голову в палатку.

— Крепкого чаю.

— С листьями смородины?

— Да, конечно. Что у нас нового?

Старик опускает глаза, внимательно разглядывает полог палатки.

— Людмила бросает нас.

— Принеси чаю и позови ее.

Давно ли он, старый человек, опытный геолог, уговаривал Людмилу Михайловну податься в дебри Южного Урала, искренне желая увлечь ее трудом искателя и исследователя? Это было всего полгода назад. И он уговаривал ее искренне, веря в успех дела. А теперь Милованова собирается бросить экспедицию, и у него нет уверенности в том, что ей следует остаться здесь, нет тех добрых и ярких слов, которыми можно было бы зажечь юную душу. Погас внутренний огонь, который освещает путь человеку. Когда же пришло это безразличие?

Казимир Павлович старается придирчиво разобраться, когда и что убило в нем веру в себя, веру в науку.

Быть может, это случилось в день приезда Белова? Или когда Москва с подозрительной быстротой дала согласие прислать буровое оборудование? Или когда перед ним сидели опытные сейсмологи, беспристрастно читая свою картограмму?

Он не может установить точную дату, когда его душу охватила апатия. Видимо, из множества сомнений и огорчений родилось безразличие.

Но он не собирается мириться с этим. В нем еще не все потухло.

Из груди вырывается стон, не хватает воздуха. «Проклятая болезнь отняла все силы! Только бы подняться на ноги, крепко встать на землю, тогда еще повоюем!»

Утром, во время завтрака, он невольно подслушал разговор землекопов. Один из них сказал: «Я думаю так, что лопатами не добраться до нефти». Другой ответил: «По-моему, тоже — не добраться». Первый продолжал: «Слыхал я, главный геолог собирается открывать буровую контору. Вот у него, чай, можно заработать!» Второй поддержал его: «Наверно, можно».

И они тоже только и смотрят, куда бы сбежать!

Казимир Павлович услышал легкие шаги Миловановой. Ему вдруг захотелось пожаловаться ей, добиться ее сочувствия.

— Можно к вам?

— Прошу.

— Я и сама, без приглашения, собиралась зайти попрощаться.

— Садитесь, — попросил Казимир Павлович. — Я рад вас видеть. С удовольствием поменялся бы с вами местами.

Ей