Летняя королева - Чедвик Элизабет

Она склонила голову над простым деревянным крестом в своей руке; кожаный ремешок был грязным и потемнел от прикосновения к шее святого отца. Несмотря на отвращение, на нее снизошло и смирение. Насмотревшись на роскошь и богатство, которые окружали ее сегодня, она благодаря этому предмету вернулась на землю.

– Вот и хорошо, дитя мое, – кивнул он. – Проведите три дня и три ночи в посте и молитве, чтобы очиститься от всех пагубных духов. А потом, сделав все, как я сказал, ступайте к мужу, и все сбудется.

Он призвал ее встать на колени и вместе помолиться. Алиенора закрыла глаза – пол холодил колени сквозь тонкую ткань платья. Она сжала ладони и постаралась не вдыхать кислый запах его тела. Если молитва и смирение приблизят ее к желаемому, то она сделает все, что нужно.

Вернувшись во дворец после трехдневного поста и размышлений, Алиенора подошла к окну своей комнаты и посмотрела на ослепительно-голубое небо. Голова у нее слегка кружилась, но мысли были ясными и четкими. Небо было чистым и простым, совсем не похожим на преломленный свет драгоценностей у Сугерия в Сен-Дени, и все же в его простоте было истинное чудо Господне, а все простое на самом деле было сложным. По крайней мере, в этом, если не во всем остальном, Бернард Клервоский был прав.

Отвернувшись от окна, она посмотрела на кровать с мягкими простынями и богатыми золотыми шторами, украшенными вышивкой из огненно-оранжевых завитков. Она любила красоту, но теперь поняла, что с ней не так.

– Разберите постель, – приказала она служанкам. – Принесите простые простыни и покрывала, как у монахов в Сен-Дени.

Женщины недоуменно воззрились на нее.

– Выполняйте, – приказала Алиенора.

Ее взгляд упал на красивую медную чашу у кровати, которая использовалась для омовения. Она была покрыта цветочным орнаментом, который подходил к висящим на кровати шторам, и Алиеноре это нравилось. Собравшись с силами, она велела принести такую же, но без украшений. Все должно быть просто. Она очистила ниши от украшений, убрала шкатулки и ларцы в расписной сундук, а сам сундук накрыла серым покрывалом. Сверху положила книгу житий святых, а в оконных проемах поставила кресты.

Когда Алиенора закончила, комната стала пустой и строгой, но в то же время красивой в своей простоте. Служанки изумились, когда она приказала им сменить изысканные платья на простые, из грубой шерсти, а головы покрыть апостольниками из плотного белого льна.

– Это чтобы угодить королю, – объяснила Алиенора. – Больше вам ничего знать не нужно. Важно, чтобы он чувствовал себя спокойно, и обстановка должна соответствовать.

Алиенора выбрала платье из голубой шерсти со скромными рукавами и такое же покрывало на голову, как у ее женщин. Она повесила на шею деревянный крест аббата Бернарда и сняла все кольца, кроме обручального. Затем взялась за шитье – сорочку, которую собиралась отдать бедным, – и, ожидая мужа, закрыла все швы. Сегодня был один из вечеров, когда Людовик посещал ее для исполнения долга, и, поскольку кровь у нее не шла, оправдать свой отказ ему будет нечем.

Он вошел в ее покои, как обычно напряженный, будто его вынуждают носить неудобную одежду, но вдруг остановился и огляделся. Алиенора смотрела, как он принюхивается, словно олень на рассвете. Она оставила шитье и, сделав скромный реверанс, подошла поприветствовать его. Он отпустил сопровождающих, которых привел с собой, и даже тамплиера Тьерри де Галерана, который с прищуром оглядел королеву, словно оценивая противника, прежде чем с поклоном удалиться.

– Изменения? – сказал Людовик, приподняв брови.

– Надеюсь, вы их одобряете, сир.

Он издал нечленораздельный звук и пошел осматривать крест, стоящий в оконной нише.

Она ждала, пока он вернется к ней и снимет накидку. Людовик вымыл руки и лицо, зачерпнув воды в простой миске, и высушил их грубым льняным полотенцем, аккуратно сложенным рядом. Присев на край кровати, он похлопал по грубому шерстяному покрывалу.

– Да, так лучше, – одобрил он. – Возможно, наконец-то ты начинаешь понимать.

Алиенора прикусила язык от резкой отповеди, решив до конца играть роль покорной, набожной жены, если это будет необходимо, чтобы зачать наследника для Франции и Аквитании.

– В Сен-Дени я многое поняла, – скромно сказала она. – Теперь я знаю, что перемены необходимы, и перемениться должна я – ты уже это сделал.

Алиенора ничуть не кривила душой. Она вышла замуж за молодого человека, не подозревая, что он станет этим искаженным подобием монаха.

Людовик властно указал на ее сторону кровати, дав понять, что она должна лечь на нее. В ней закипал гнев, но она сдерживалась силой воли. И ей было грустно. Она хотела видеть мужа таким, каким он был раньше, с его нежной, застенчивой улыбкой, копной длинных светлых волос, мальчишеским энтузиазмом и желанием. Но того человека больше не существовало.

Простыни были жесткими и неудобными, и она сдержала гримасу. Однако Людовик, казалось, наслаждался их прикосновением к коже, как будто сама грубость делала их более реальными. Она повернулась к мужу и провела рукой по его груди.

– Людовик… – Его глаза были закрыты, и она почувствовала, как он отшатнулся. – Неужели в постели со мной так ужасно? – спросила она.

Он сглотнул.

– Нет, – ответил он, – но мы должны помнить о чести и делать это не из похоти, а потому что такова воля Божья.

– Конечно, – сказала она, словно удивляясь. – Я тоже хочу следовать воле Божьей. Я целую тебя не из похоти, а из желания исполнить Его волю и выносить плод.

Медленно, словно боясь испугать его резким движением, она села и сняла накидку.

Он коснулся ее туго заплетенных кос.

– В последнее время я касаюсь лишь жестких вещей, – хрипло произнес он. – Это мне в наказание, потому что лучшего я недостоин. Все мягкое и прекрасное послано, чтобы соблазнить нас. Ты, должно быть, теперь это видишь?

Алиенора едва не поддалась искушению, собираясь сказать, что все прекрасное – тоже творение Бога. Откуда еще взялся Эдем? Но такие слова лишь расстроили бы Людовика.

– Я вижу, что мы проходим испытания, как и говорил аббат Клервоский, – ответила она. – И я вижу, что нас наказывают разными способами, но рождение ребенка – это воля Господа и наш долг.

Он застонал и перекатился на нее, задрав сорочку и платье. Алиенора лежала без движения и заставляла себя оставаться безучастной. Обычно она поднимала колени и раздвигала бедра, обвивала Людовика руками и ногами, двигала бедрами в такт его движениям; но сейчас она не шевелилась. Он крепко зажмурился, как будто даже смотреть на нее было невыносимо. Она слышала, как он бормочет сквозь стиснутые зубы молитву. Он раздвинул ее ноги, и она ощутила его твердость.

– Таково желание Господа, – задыхался он. – Желание Господа. Божья воля!

А потом он овладел ею, призывая Господа наблюдать за тем, как он выполняет свой долг, его голос поднялся до крика, в котором смешались триумф, вина и отчаяние, когда он излил в нее семя.

На мгновение он замер на ней, а потом отстранился, чтобы перевести дух. Она сомкнула ноги и крепко их сжала. Ей было больно, но она достигла своей цели – как и Людовик. Его глаза были по-прежнему закрыты, но черты лица расслабились. Сойдя с кровати, он опустился на колени перед крестом, который она поставила у изножья, и возблагодарил Господа за Его великую милость и щедрость. Присоединившись к нему, Алиенора тоже поблагодарила Всевышнего и молча помолилась о скорейшем результате.

22

Париж, осень 1144 года

Алиенора прибыла в церковь аббатства Сен-Дени, мучаясь тревогой и тошнотой. Молитвы и хитрости сработали, и она была уверена, что ждет ребенка. Она хотела убедиться в этом, прежде чем сообщить Людовику, но теперь, когда время пришло, ее охватило беспокойство.

Аббат Сугерий встретил ее с ярким блеском в глазах.

– Думаю, вы это одобрите, – сказал он и подвел ее к запертому шкафу, где хранились сосуды, используемые во время мессы. На средней полке на почетном месте стоял ее хрустальный кубок, который она едва узнала, потому что Сугерий украсил горлышко и основание золотом, драгоценными камнями и жемчугом. Вокруг основания бежала надпись, подробно описывающая историю дара.