Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове - Герман Данилович Нагаев

Плотно притворив дверь, они уселись у стола.

— Ну, Серега, ты, брат, стал франтом, — с усмешкой сказал Попов. — Если бы встретил где-нибудь случайно, нипочем бы не узнал. Где ты теперь? Как?

— Стал журналистом. Служу во владикавказской газете «Терек».

— Вона! Лихо. А я по-прежнему слесарничаю... Теперь в железнодорожном депо.

— Это хорошо. Значит, по-прежнему с рабочим классом. С партией не порвал?

— Зачем же? Это наше кровное дело. А ты?

— На Кавказе сейчас разгромлены все организации. Отыскиваю одиночек, пытаюсь сгруппировать...

— Выходит, ты ничего не знаешь?

— А что?

— Да была же Пражская конференция РСДРП. Из партии вышибли оппортунистов и всяких примиренцев. Опять активизируется борьба. Предполагается издание легальной газеты.

— Слышал я, но подробностей не знаю.

— Делегаты от Урала хотя и не смогли добраться до Праги, но через надежных товарищей мы узнали все. Сейчас у нас дело закипает. И ты там, на Кавказе, шуруй! Возрождай организацию.

— Обязательно, Михаил! Обязательно!..

2

Получив как-то ночью телеграмму из Томска: «Оправдан. Еду домой. Целую», Мария заплакала от радости и больше уже не могла уснуть.

Утром она пришла в редакцию и показала телеграмму друзьям. Весть о возвращении Сергея встретили восторженно. Кто-то даже закричал «ура». Захлопали в ладоши. Даже тихий, замкнутый Лукашевич появился в дверях с очками на лбу.

— Позвольте узнать, господа, по какому поводу столь бурное ликование?

— Миронов возвращается. Оправдан по всем статьям.

— Это отрадно слышать, господа. Полностью разделяю ваши восторги. А когда он приезжает?

— Да, действительно, когда? — переспросили несколько голосов.

— Пишет, что телеграфирует из Москвы, — сказала Маруся.

— Значит, скоро. Надо устроить встречу, господа. Оттуда не часто вырываются.

Лукашевич закашлялся и удалился...

Телеграмму из Москвы ждали довольно долго. Она пришла лишь в первых числах апреля. Мария решила встретить Сергея одна, а уж потом объявить о его приезде. Хотелось хоть немного побыть с ним наедине.

Поезд приходил днем. Отпросившись в редакции, она подъехала к вокзалу в извозчичьей коляске с пышным букетом цветов. Приказав извозчику ждать, сразу прошла на платформу.

Южная весна была в разгаре. Город утопал в цветущих садах, и даже на вокзале воздух был напоен легким ароматом цветения. Сергей еще из тамбура увидел девушку с черными пышными волосами, с букетом, в светлом платье и, не дожидаясь, пока поезд окончательно остановится, прыгнул на платформу.

Маруся сразу узнала Сергея, хотя он сбрил бороду, и, бросившись ему на грудь, замерла, не в силах вымолвить ни слова...

Разговорились только дорогой. Сергей, рассказывая о себе, то и дело спрашивал о ней, о товарищах по службе.

— Ты знаешь, Маруся, я истосковался по газете. Хочу скорей увидеть и обнять друзей. Дела намечаются грандиозные. Давай завезем корзинку к тебе и сразу — в редакцию.

— Хорошо, Сережа. Все ждут тебя давно...

Извозчик осадил лошадь у главного подъезда. Сергей расплатился, и они с Марусей почти бегом бросились в приемную. В этот миг издатель «Терека» Сергей Иосифович Казаров, еще более располневший и грузный, вышел из кабинета, собираясь обедать.

Увидев Кострикова, он остановился и, улыбаясь, раскинул руки:

— Ну, иди, иди, блудный сын, я тебя облобызаю.

Он обнял и поцеловал Сергея.

— С благополучным возвращением, Сергей Миронович! Рад, очень рад, что все мытарства окончились счастливо!

Услышав голоса, из других комнат высыпали сослуживцы, окружили Кострикова, стали пожимать руки, обнимать...

После занятий, тут же, в большой комнате, была устроена торжественная встреча. Из соседнего трактира принесли вино и закуски. Начались горячие речи...

Когда все уже были навеселе и многие начали расходиться по домам, из кабинета редактора вышел ночной дежурный с какими-то бумажками и незаметно отвел Кострикова к окну:

— Сергей Миронович, вам, только вам хочу сообщить тревожную новость.

— Что такое? — насторожился Костриков. — Какую новость?

— Получена телеграмма из Петербурга. Четвертого апреля на Ленских золотых приисках расстреляна рабочая демонстрация. Убито и ранено больше пятисот человек.

— У вас телеграмма? — помрачнев, спросил Костриков.

— Да. Пойдемте в кабинет, там прочтете...

За столом все еще шли оживленные разговоры, слышались веселые возгласы. Кто-то захмелевшим голосом затянул «Дубинушку», но на него зашикали:

— Сам, сам приехал!..

— Значит, получено какое-то важное известие, — сказал сильно подвыпивший репортер Ильин. — Поеду домой, а то еще куда-нибудь пошлют.

Он вылез из-за стола и, покачиваясь, ушел. Стали расходиться и другие. Кто-то позвал половых из трактира, и они принялись убирать со стола.

Маруся вышла в приемную и, усевшись в свое кресло, стала дожидаться Сергея...

За окном уже было темно, когда Костриков вышел из кабинета издателя. Пиджак на нем был расстегнут, волосы всклокочены, глаза горели гневом. Он подошел к Марусе, взял ее за руку:

— Пойдем, Маруся. Извини, пожалуйста, что я так задержался.

— А что случилось, Сережа?

— Пойдем! Дорогой расскажу.

Ночь была звездная, и светила луна. С гор тянуло прохладой. Воздух был свеж и сладок. Город уже спал, только из городского сада долетал приглушенный гул Терека.

Сергей взял Марию под руку, пошли неторопливо. Ей хотелось присесть где-нибудь на скамеечку, под цветущими абрикосовыми деревьями и отрешиться от всех забот. Ведь так давно не видела друга. Но Сергей шагал озабоченный, встревоженный.

— Что же случилось, Сережа? — повторила свой вопрос Мария.

— Ужасная история, Маруся. Повторилась трагедия пятого года. Но теперь уже не в Петербурге, а в Сибири, на Ленских золотых приисках. Какой-то ротмистришка, кажется Трещенков, приказал солдатам стрелять в мирную рабочую демонстрацию. Убито двести семьдесят человек и двести пятьдесят ранено.

— Боже мой! Да что же это творится?! — прошептала Мария. — Неужели опять начнутся повальные обыски и аресты?

— Не знаю, что начнется, но об этом преступлении властей молчать нельзя. Назаров согласился выступить с протестующей статьей. Ее взялся написать я.

— Ой, Сережа, я боюсь. Ведь только вернулся из тюрьмы.

— Нельзя молчать. Это же варварство. Это же невиданная жестокость! Произвол! И этим надо воспользоваться, чтобы взбудоражить народ, разжечь ненависть к царизму, как в пятом году. Сейчас опять начнутся стачки протеста по всей стране, а может быть, и вспыхнет новая революция.

— Сережа, я очень прошу тебя, поберегись.

— Неужели, Маруся, ты хочешь, чтобы мы с тобой жили, как ужи? Помнишь у Горького: «Мне здесь прекрасно: тепло и сыро». Нет, милая, мы должны чувствовать себя соколами и не