Миллионы Стрэттон-парка - Дик Фрэнсис

Роджер с Оливером сели в роджеровский джип и отправились по каким-то своим делам. Они не отъехали и двадцати ярдов, как вдруг резко развернулись назад и остановились рядом с нами.

Роджер высунул голову и руку со сжатым в ней моим мобильным телефоном.

— Эта штука зазвонила, — крикнул он мне, — я ответил. Кто-то, назвавшийся Картеретом, хочет поговорить с вами. Вы дома?

— Картерет! Фантастика!

Роджер передал мне аппарат, и они уехали.

— Картерет? — спросил я в трубку. — Это ты? Ты в России?

— Нет, черт побери, — зазвучал у меня в ухе давно знакомый голос. — Я здесь, в Лондоне. Ты сказал жене, что дело очень срочное. После того как годами ничего, даже открыточки на Рождество, все, конечно, сверхсрочно! Так что тебе приспичило?

— Э… в общем, понимаешь, мне нужна твоя помощь, вернее, не от тебя, а от твоей памяти о довольно далеком прошлом.

— Какой черт мучает тебя? — В его голосе послышалось нетерпение и что-то похожее на досаду.

— Помнишь Бедфорд-сквер?

— Как его можно забыть?

— Я столкнулся со странной ситуацией и подумал… Ты случайно не помнишь студента, которого звали Уилсон Ярроу?

— Кого?

— Уилсона Ярроу.

Пауза. Затем голос Картерета нерешительно произнес:

— Он был года на три старше нас?

— Точно.

— Он еще был замешан в какой-то громкой истории.

— Да. Ты не вспомнишь, что конкретно?

— Черт, это же было тысячу лет назад.

Я вздохнул. Я надеялся, что Картерет со своей цепкой памятью, что было доказано множество раз, даст мне быстрый и подробный ответ.

— Это все? — спросил Картерет. — Послушай, ты меня извини, приятель, но у меня дел по горло.

Уже ни на что не надеясь, я проговорил:

— Ты хранишь свои дневники, которые вел в колледже?

— Наверное, да, конечно, лежат где-то.

— А ты не мог бы заглянуть в них, может быть, ты что-нибудь писал о Уилсоне Ярроу?

— Ли, ты вообще-то представляешь, о чем просишь?

— Я снова встретился с ним, — сказал я. — Вчера. Я знаю, что должен что-то помнить о нем. Честно говорю, это может оказаться очень важным для меня. Я хочу знать, не следует ли мне… возможно… предупредить кое-кого.

После нескольких секунд молчания я услышал:

— Я приехал из Санкт-Петербурга только сегодня утром. Несколько раз я пробовал застать тебя по телефону, который мне назвала жена, и все напрасно. Я почти сдался. Завтра я отправляюсь с семьей в Евро-Дисней на шесть дней. Вернусь, покопаюсь в дневниках. Или вот еще, если тебе нужно очень срочно, можешь сегодня вечером заехать ко мне, быстренько посмотришь их сам. Подходит? Ты, полагаю, в Лондоне?

— Нет. Недалеко от Суиндона.

— Тогда извини.

Я ненадолго задумался и сказал:

— А если я доберусь до Паддингтона поездом? Ты будешь дома?

— Наверняка. Весь вечер. Буду разбирать и собирать вещи. Приедешь? Здорово будет увидеть тебя после стольких лет, — голос у него потеплел, и слова прозвучали искренне.

— Да. Прекрасно. Мне бы тоже хотелось посмотреть на тебя.

— Тогда ладно, договорились. — Он объяснил мне, как добраться до него от станции Паддингтон на автобусе, и отключился. Генри с детьми смотрели на меня с сомнением.

— Я не ослышался? — спросил Генри. — Ты цепляешься за костыль одной рукой, а хочешь успеть на поезд в Лондон?

— Может быть, — рассудительно произнес я, — Роджер сумеет одолжить мне палку.

— А как же мы, папочка? — забеспокоился Тоби.

Я посмотрел на Генри, он безропотно кивнул:

— Не беспокойся, я за ними присмотрю, с ними ничего не случится.

— Я вернусь к тому времени, когда им будет пора отправляться в постель, конечно, если немножко повезет.

Я позвонил на станцию Суиндона и справился о расписании. Если поспешить, то за пять минут я мог успеть на поезд. Если не успею, то, да, смогу добраться до Лондона и даже по сокращенному воскресному расписанию, чтобы успеть обратно к вечеру, когда ребята лягут спать. Если повезет.

К нам присоединился освободившийся от дел Роджер и предложил мне не одну, а две трости, плюс, после моих самых трогательных упрашиваний, изготовленные Ярроу планы трибун («Да меня в конце концов просто расстреляют, вы этого добьетесь!»), плюс место в машине, чтобы добраться до станции, хотя, когда мы отъехали, он сказал, что положительно сомневается, нормальный ли я.

— Вы хотите знать, можно ли доверять Уилсону Ярроу? — спросил я.

— Я был бы рад узнать, что нельзя.

— Тогда в чем же дело?

— Да, но…

— Я уже почти выздоровел, — коротко заверил его я.

— Тогда молчу.

Заплатив за билет по моей кредитной карточке, я вскарабкался в вагон, взял от Паддингтона такси и без всяких приключений добрался до дверей Картерета, где-то в районе Шефердз-Буш.

Он сам открыл дверь, и мы стали рассматривать друг друга, стряхивая с себя годы, когда мы не виделись. Он по-прежнему был невысокого роста, толстенький, в очках и черноволосый, необычная помесь кельта с таи, хотя он родился и вырос в Англии. В первый год учебы в архитектурной школе мы с ним держались друг друга, вместе переносили все трудности новичков, а потом до конца курса продолжали помогать друг другу, когда было необходимо.

— Ты ни капельки не изменился, — заметил я.

— И ты тоже, — он оценил мой рост, кучерявые волосы, карие глаза, поднял брови, удивляясь не моему затрапезному одеянию, а трости, на которую я опирался.

— Ничего серьезного, — успокоил я его. — Я тебе расскажу.

— Как Аманда? — задал он вопрос, показывая дорогу в гостиную. — Вы все еще вместе?

— Да.

— Я никогда не думал, что вы уживетесь, — откровенно признался он. — А как мальчишки? Трое, кажется?

— Теперь у нас шестеро.

— Шестеро! Ты никогда ничего не делал наполовину.

Я познакомился с его женой, занятой хлопотами по отъезду и двумя детьми, взбудораженными предстоящей встречей с Микки Маусом. Сидя в его захламленной гостиной, где, по-видимому, проходила основная жизнь семьи, я рассказал ему о настоящем и будущем Стрэттон-Парка. И довольно подробно.

Мы пили пиво. Он признался, что ему так и не удалось ничего такого вспомнить о Ярроу, если не считать того, что он принадлежал к избранной элите, предназначенной для бессмертия.

— А потом… что произошло? — спросил он. — Слухи. Чего-то там заминали. Это нас лично не касалось, нам было не до этого, мы были заняты своей работой. Я помню только его имя. Если бы его звали Том Джонсон или как-нибудь еще, я бы все равно забыл.

Я кивнул. У меня было такое же чувство. Я спросил, могу ли посмотреть его дневники.

— Я все-таки нашел их для тебя, — сказал он. — Они были в ящике в чулане. Ты серьезно думаешь, я записал там что-то о Уилсоне Ярроу?

— Надеюсь, записал, ты записывал почти все.

Он улыбнулся.

— Пустое занятие, я думал, что жизнь будет идти и идти, и я все позабуду, если не буду все записывать.

— Возможно, ты не ошибался.

Он покачал головой.

— Запоминается все равно только прекрасное или, наоборот, отвратительное. Остальное не имеет значения.

— Мои дневники — финансовые отчеты, — сказал я. — Я смотрю в старые записи и вспоминаю, что я делал и когда.

— Все продолжаешь лечить развалины?

— Ага.

— Я бы не смог.

— А я не смог бы работать в конторе. Я пробовал.

Мы сокрушенно улыбнулись друг другу, такие разные старые друзья, ни в чем не схожие, если не считать знаний.

— Я захватил с собой конверт, — сказал я. — Пока я читаю дневники, посмотри, как, по мысли Ярроу, следует строить трибуны для ипподрома. Скажешь, что ты думаешь.

— Ладно.

Идея моя была разумной, но осуществить ее было очень трудно. Я с ужасом посмотрел на Картерета, когда он притащил дневники и вывалил передо мной. Там было штук двадцать больших, сшитых металлической спиралью тетрадей, восемь дюймов на десять с половиной, буквально тысячи страниц, заполненных его аккуратным, но неразборчивым почерком. Для того чтобы прочитать их, понадобятся дни, а не жалкие полчаса.

— Я не представлял себе, — промямлил я. — Я не помнил…

— Я же сказал тебе, что ты не знаешь, чего просишь.

— А ты не мог бы… Я хочу сказать, ты бы не дал их мне?

— Ты хочешь сказать, с собой?

— Я верну.

— Клянешься? — с недоверием проговорил он.

— Дипломом.

Он обрадовался.

— Идет.

Открыв конверт, который я передал ему, он просмотрел содержимое. Увидев аксиометрический чертеж, он удивленно поднял брови.

— А это-то еще зачем?

Картерет просмотрел вертикальные разрезы и планы этажей. В отношении количества стекла он ничего не сказал: сложное строительство с применением стекла составляло часть доктрин Архитектурной ассоциации. Нас учили смотреть на стекло как на проявление авангардизма, как на материал, раздвигающий горизонты архитектурной мысли. Когда я вякнул, что ничего нового в стекле нет, что еще в 1851 году Джозеф Пакстон построил Хрустальный дворец в Гайд-Парке, на меня обрушились как на иконоборца и чуть не исключили за ересь. Во всяком случае, стекло воспринималось Картеретом с позиций футуризма, который я находил затейливым ради затейливости, а не ради красоты или практичности. Стекло ради стекла казалось мне бессмыслицей — обычно значение придавалось тому, что сквозь него можно смотреть, и еще тому, что оно, в свою очередь, пропускает свет.