Ученица Калиостро - Далия Трускиновская

— Вот твой горшок, — сказал Маликульмульк.

Терентий метнул взор вправо, влево, схватил посудину вместе с одеялом и стремительно с ней умчался. Тогда стало ясно — он поволок это добро на кухне и очень не хочет объясняться с поварами. Маликульмульк усмехнулся: надо же, до чего может докатиться благотворительность…

После обеда он вернулся в канцелярию, но там уж было скучно: скрипели перьями копиисты, а чиновники делали вид, будто ужас как заняты, и горбились над столами, а сами втихомолку перешептывались почти беззвучно; этим умением новоявленный начальник тоже еще не владел.

Маликульмульк устроился поудобнее в кресле — кресло было отменное, широкое, мягкое, выбранное самолично его сиятельством, — и унесся мечтами на Родниковую улицу.

В доме с голубыми ставнями, просидев за картами всю ночь и с рассветом разойдясь по своим комнатам, сейчас, должно быть, уже проснулись… пахнет кофеем… мопсовидная графиня в чепчике с розовыми лентами выставляет из-под одеяла узкую ножку, при этом дама смахивает на тонкую и грациозную борзую, красиво располагающую в пространстве свои длинные стройные лапы… эх, как же ей не повезло с личиком…

А в гостиной пол усыпан картами, ковра и половиц не разглядеть. Для всякой игры распечатывали новую колоду, ведь они не нищие, чтобы захватанные и засаленные карты в руки брать…

В дверь заглянул служитель.

— Вашей милости письмо, парнишка принес, — сказал он начальнику канцелярии.

Письмецо было от Гринделя. Сообщалось, что госпожа де Витте от лекарств, изготовленных в аптеке Слона, выздоровела до такой степени, что прямо сегодня может собрать у себя дома узкий круг друзей. Господин Гриндель получил благосклонное позволение привести своего друга, господина Крылова. Почтительная просьба взять с собой скрипку…

Эту новость следовало поскорее сообщить Варваре Васильевне. А она уж присмотрит, чтобы подопечный отправился в гости, как подобает чиновнику высокого ранга, в опрятной одежде и хорошо причесанный. Иначе, позор всему голицынскому семейству, выпускающему из замка на люди лохматого неряху.

Имея такую уважительную причину покинуть канцелярию, как разговор с княгиней, Маликульмульк прихватил конверт со срезанными печатями и устремился на поиски своей покровительницы. Она с детьми еще не вернулась с прогулки. Приживалки сидели каждая в своем уголке. А вот няня Кузьминишна, едва услышав голос своего любимчика, вышла навстречу и увлекла его за собой в дальний угол коридора.

— Ты, батюшка мой, помолчи-ка, а я говорить буду, — шепотом приказала она. — Машеньки нигде нет. Я к ней в комнату заходила — пусто. В гостиной у клавикордов — пусто. Все обошла — нету… Я уж молчу, чтобы куры эти не всполошились и не закудахтали. А ты, может, знаешь, куда она пошла? А? Не к тебе ли в башню?

Однажды Тараторка действительно забралась туда, и не одна, а с младшими Голицыными. Им хотелось залезть на самый верх и оттуда поглядеть на Ригу. Но дверца, ведущая на площадку, приспособленную под обсерваторию (телескоп был, да сломался, и его унесли), оказалась заперта. Про эту вылазку добрые люди донесли княгине, и Тараторке досталось на орехи.

— Пойду, погляжу, — забеспокоившись, отвечал Маликульмульк. — А ты, Кузьминишна, передай-ка вот Николеньке.

— Сам, батюшка, занеси. Он будет рад. Он сперва только прячется, потом выходит.

Отказать няне Маликульмульк не умел — так ласково смотрела снизу вверх, так трогательно улыбалась.

На сей раз Николенька был более спокоен. Очень скоро вышел из угла к столу, где Маликульмульк разложил печати, стал их двигать, выкладывая в каком-то непонятном порядке, даже заулыбался — что-то у него получилось.

— Радуется, — тихо сказала Кузьминишна. — Ты подойди чуть поближе, увидишь — не убежит. Это он, голубчик мой, никак к новому месту не привыкнет. Он уж от меня не убегает, от Федота не прячется, тебя вот заново признал. Понемножку, Бог даст, отвыкнет дичиться…

Бесшумно, как это иногда умеют очень крупные люди, философ подошел к больному ребенку. Николенька посмотрел на него, приоткрыв рот, но не закричал, не забился в угол.

— Господи Иисусе, — с невыразимой надеждой в голосе произнесла Кузьминишна. — Признал же, признал, голубчик мой, что я говорила? Ты стой, стой… он сам к тебе подойдет…

А философ думал: не счастливее ли это бедное дитя, со всеми своими страхами, другого отрока, что в пятнадцать лет затеял покорить мир поэтическим талантом? Николеньке Бог таланта не дал, да и рассудка-то дал самую малость, но Николенька умеет утешаться срезанными с писем печатями. Так и проживет век, не подозревая о существовании славы.

Николенька, видя, что от человека, ему уже знакомого, ожидать беды не приходится, вернулся к своим печатям, а Маликульмульк тихонько отошел от стола. Кузьминишна вывела его из комнаты, притворила дверь и сказала:

— Тебя, вишь, детки любят, да только Машенька уж не дитя. Понял, батюшка? Ты ее не приваживай, не то… Ты-то — телепень, да она-то востра!

— И не думал приваживать, Кузьминишна. Давай пойдем, поглядим — сама убедишься, что ее в моей комнате нет.

Но няня, увидев бесконечную витую лестницу, подниматься раздумала.

— Сковырнусь — и костей не соберу. Ладно уж, коли ты, батюшка, сказал, что ее там нет, стало быть, и нет.

— Мне, Кузьминишна, нужно фрак почистить и отутюжить, сорочка свежая нужна… чулки! Сегодня в приличный дом зван, так не могу ж идти, словно после спячки из берлоги вылез.

— А что, там и невесты есть?

— Может, и есть.

— Ахти мне! Живо неси сверху фрак, я сейчас девок заставлю!.. Разленились!.. И Савку-перукмахера кликну. У него такие помады есть — сверкают, как алмаз, и волосы не топорщатся. И пудра для волос — не хочешь напудрить, как их сиятельство?

— Нет, Кузьминишна, это почтенные люди пудрят, а я кто? Я — Мироброд, — отвечал Маликульмульк, балуясь.

Но старушка понятливо покивала.

— Мироброд и есть, батюшка. Все по миру бродишь… а домишка-то своего и нет… а пора бы…

Маликульмульк взобрался в свое жилище, снял с гвоздя фрак, вытащил из сундучка невысокую стопку сорочек, отыскал и чулки. Все это добро он потащил вниз — и оказалось, что хитрая Кузьминишна не ушла ругать девок, а забралась под лестницу и ждет. Видимо, она все же не поверила и хотела увидеть, как Тараторка, боязливо озираясь, сбегает с лестницы.

Два часа спустя философ поглядел в зеркало и сам себя не узнал. Темные вьющиеся волосы его были напомажены и убраны — волосок к волоску. Сорочка сверкала белизной (он даже не был уверен, что это его сорочка, а не одна из старых княжеских). Фрак — будто его только что принесли от портного и лишь успели снять бумажки, которыми обыкновенно портные оборачивают пуговицы. Чулки изумительной свежести, панталоны неузнаваемы, словно не на них сегодня был опрокинут соусник.

К тому времени вернулась Варвара Васильевна, оценила старания своих девок и дала Маликульмульку последние наставления, как вести себя с графиней: даже если заврется вконец, виду не подавать, все ее враки стараться запомнить, а также выяснить, где сия дама поселилась.

Тараторка меж тем все не появлялась, и ясно было — вот-вот княгиня узнает, что воспитанница пропала. Няня Кузьминишна стояла в уголке ни жива ни мертва. Сейчас она уже явно корила себя за то, что не подняла переполох.

— Скрипка! — вспомнил вдруг Маликульмульк. — Все думал — надо взять, надо взять! И оставил наверху!

— Беги скорее, ворона! — велела княгиня. — Степка! Ступай, пошли Гришку — чтоб не распрягали! Иван Андреич в моем экипаже поедет. И ждать его там!

— Благодарствую, ваше сиятельство.

— Тебя хоть покормили?

— Да, ваше сиятельство.

Подозревая, что в гостях у фрау де Витте разве что мороженое подадут, Косолапый Жанно не поленился — пока девки хлопотали над его гардеробом, сам сходил на поварню и стребовал остатков обеда.

— Ступай за скрипкой.

Поклонившись, Маликульмульк вышел из малой гостиной. Чтобы попасть в башню Святого духа, он должен был спуститься вниз, пройти через анфиладу, выйти в сени со сводчатым потолком и оттуда уже начать восхождение, которое сперва с непривычки было для него головокружительным.

Кой черт занес его в эту башню? Были ведь и другие свободные комнаты. Так нет же, захотелось истинно философского приюта! Башня наводила на мысли о дремлющих во мраке совах и летучих мышах — вот лучшее общество для философа, у которого не осталось ничего, кроме философии. Сов и летучих мышей он там, правда, не обнаружил — мыши водились обычные, серые, безобидные.

Комната запиралась на ключ, второй ключ был у дворецкого Егора Анисимовича и выдавался истопнику и горничной Матреше, чтобы хоть раз в неделю наводила порядок. Был и третий — впрочем, это Маликульмулька не беспокоило, он не боялся внезапных визитеров. Мужчин его натуральный вид не смутит, а дамы и сами в башню не полезут.