Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин

людей неверно поняла старика и полагала, что он хочет восславить рабочее движение. За этим последовали взволнованные объяснения, иронические смешки и насупленное молчание.

А тут из конца колонны раздались крики, которые быстро распространялись к голове толпы. Грузовики с вооруженными солдатами, размахивавшими большими красными знаменами, прогрохотали вперед. С быстротой молнии пронизало меня воспоминание о том декабрьском вечере в Мосуле, когда русский полковник Эрн[252] описывал мне начало революции в Москве. Автомобили с вооруженными солдатами и красными знаменами и там были первым сигналом к восстанию. И вот теперь я здесь переживаю – революцию – законнорожденную дочь проигранной войны!

Я сопроводил шествие рабочих через ту же липовую аллею, на которой четырьмя годами ранее слушал посреди ликования известие о начале войны[253]. А вот теперь под вой толпы отмечали окончание бойни.

Перед рейхстагом уже стояли длинными рядами, все в ожидании смотрели на здание. На земном шаре, где вокруг памятника Бисмарку был обернут атлас, сидел солдат с большой красной тряпкой на стволе винтовки.

По лесенке на трибуну влез какой-то унтер-офицер и начал речь: «Товарищи! Партия большинства творит какое-то дерьмо…» Дальше ему сказать не дали. К нему подскочили какие-то двое и что-то яростно стали говорить. Только однажды удалось разобрать его громкое и недовольное возражение: «Да что там! Да это мне совершенно все равно!»

Посреди этой стычки между независимыми и членами партии большинства[254] толпа пришла в движение и стала напирать на окно слева от портика, ведь громкие крики «Шейдеман! Шейдеман!» из тысяч грудей приветствовали появившегося в образе народного трибуна.

С патетическими жестами и высоким голосом Филипп Шейдеман[255] провозгласил в беззвучной тишине: «Германский народ одержал победу по всему фронту! Милитаризм свергнут! Династия Гогенцоллернов смещена! Эберт избран рейхсканцлером! Да здравствует Германская республика!»[256]

Утром я купил себе билет на вечернее представление в театре Райнхардта. Так как у меня были сомнения, что при таких чрезвычайных обстоятельствах происходящего в стране переворота мероприятие состоится, я сделал соответствующий запрос. Весьма удивленным тоном мне ответили, что, разумеется, актеры выйдут на сцену.

Давали «Фауста». Когда же во время сцены со студентами в погребе Ауэрбаха последовали слова:

«Конечно, уж судьба ко мне благоволит,

Что быть мне канцлером иль князем не велит…»[257],

весь этот буржуазный сброд в театре разразился радостным ржанием.

Приложение I

История семьи Параквин (Фрагмент)

«История семьи Параквин»[258]. Написана Эрнстом Параквином (1876–1957). Том второй, 1877–1940. Выдержка из машинописной копии, с. 560–579, о событиях 1917–1918 гг. Печатается с любезного разрешения Буркхарда Параквина, Виндорф-ан-дер-Донау

6 июля 1917 г. стало для меня навсегда незабываемым днем.

В 4:12 утра я выехал из Меца в Бад-Кройцнах. Прибыл туда в 9:15. Меня уже ожидала машина, а один офицер довез до моей квартиры в гостинице «Ойропеишер Хоф». В этом милом курорте на водах царил мирный покой. И только множество солдат на улице напоминало о военном значении этого пункта.

В полном спокойствии я позавтракал, получив замечательную холодную нарезку – невиданный вот уже несколько лет деликатес. Затем я отправился побриться неподалеку от находившегося под строгой охраной санатория. А построенное Габриэлем Зайдлем[259] здание было резиденцией кайзера, который в тот день был в Вене.

Около половины одиннадцатого я пошел к адъютанту баварского военного уполномоченного майору барону фон Паппусу[260]. Все военные уполномоченные – баварский, саксонский, вюртембергский, в дружеском союзе с болгарским и турецкий, весь этот «Хагенбек»[261], как их окрестил кайзер Вильгельм II, – жили в «Ойропеишер Хоф». Весьма показательно для нашей обстановки в Германии, что особый военный уполномоченный был не только у Турции, но и у Баварии. И это – в Германской империи!

Паппус спросил у адъютанта Людендорфа обер-лейтенанта Клингеманна, когда мне следует явиться. Людендорф приказал мне передать, что я могу прибыть к часу дня к фельдмаршалу[262], а в 4:30 должен быть у него на докладе.

Затем я доложился баварскому военному уполномоченному генерал-лейтенанту фон Харцу[263], который полагал, что о моей миссии следует известить баварского военного министра. От отсутствия какого-либо иного занятия!

Незадолго до часа дня я отправился на виллу Имхофф через мост Наэ, где жил Гинденбург. Гостями за трапезой также были полковник Мюллер, уполномоченный генерал-квартирмейстера Западного фронта, и три имперских комиссара по углю. Затем тут были еще 23–24 постоянных участника обедов, ближний Генеральный штаб. Ежедневно быть за столом с фельдмаршалом помимо Людендорфа, 1-го офицера Генштаба майора Ветцеля[264], полковника фон Мерца[265], бывшего некогда моим преподавателем в Военной академии, имел честь еще целый ряд молодых капитанов и ротмистров, а также пара обер-лейтенантов.

Незадолго до часа дня прибыл фельдмаршал. Это была столь знакомая мне по плакатам фигура, большая голова, исполненные верности глаза. Именно на них я обратил внимание сразу и потом. Остальные были куда более заурядной внешности.

Сначала ему представили комиссаров по углю в черных мундирах. Он спросил их, могут ли они выполнять свою работу – обеспечение империи углем. Они поведали о трудностях с этим. Гинденбург же ответил в своей спокойной, негромкой и суховатой манере: «Да-да! Это все-таки надо сделать!» Затем ему представили меня. Он сначала подумал, что я приехал из Мюнхена. Людендорф доложил ему о нашем деле. Я сказал ему, что прибыл из Норруа-ле-Сек, куда незадолго до этого перебрался наш штаб корпуса, чтобы принять под контроль участок Во под Верденом. Это его заинтересовало, ведь он и сам побывал там всего месяц назад. К сожалению, перспективы были не слишком хороши.

Затем мы отправились к столу. Я сидел между Гинденбургом и полковником фон Мерцем. Подавали простое рагу, масло и сыр, а также очень хорошее белое вино, далее чашку кофе и – мама дорогая[266], чуть не упал со стула! – стакан кордиаля[267] или коньяка, по выбору. И Гинденбург, и Людендорф взяли себе по стакану шнапса. За столом Гинденбург коротко высказался о моем докладе, но без каких-либо оценок. Затем он еще задал мне ряд вопросов о нашем теперешнем положении. Один из комиссаров по углю весьма увлекся маслом. «Ну что ж! – заметил фельдмаршал, – у нас есть и еще!» Около 2 часов он поднялся из-за стола, и все тоже отправились отдыхать. Полковник фон Мерц сказал мне, что вечером я должен опять прибыть к столу.

После короткой паузы я пошел немного прогуляться над городом, а около 4 часов опять зашел в Ораниенхоф[268], здание