Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин

Долина еще часами оставалась во мраке ночи, а наверху на головокружительной высоте уже сияли и переливались под светом солнца лед глетчеров и безупречная белизна многолетнего снега, там, где гневом богов был прикован Прометей.

Когда после возвращения в Тифлис я сидел в отеле, ко мне подошел офицер для связи Ставки майор Хай[232] с серьезным выражением лица и тихо сказал: «Все трещит по швам». Только что стало известно, что Болгария попросила о перемирии[233].

Я получил от генерала Секта приказ вместе со всеми германскими офицерами, находящимися в турецких войсках, вернуться в Константинополь[234]. Чтобы организовать отъезд, я отправился в Александрополь. Халил-паша попросил меня зайти к нему.

Смущенно, но любезно улыбаясь, он приветствовал меня шутливым тоном: «Hein? Fâché?»[235] Я тоже не мог сдержать улыбки от этих непринужденных слов после грубой манеры моего увольнения и в приступе веселости заверил это большое дитя, что вовсе не был оскорблен. Он же, с оглядкой на Энвера, просто не мог действовать иначе, да и у меня не было никакого повода сожалеть о моем поступке. Наши пожелания здесь практически совпали, ведь я в любом случае попросил бы о своем увольнении с турецкой службы. С видимым облегчением Халил ответил в своей прежней сердечной манере: «Вы были совершенно правы! Я бы на Вашем месте сказал бы то же самое! Поверьте мне, что мне очень тяжело вот так с Вами расставаться, однако Нури заявил мне: „Или он, или я!“ Кстати, я связался по телеграфу с Энвером, Вас планируют назначить начальником штаба армии, которую сформируют на болгарской границе!» Но я отрицательно покачал головой и сказал: «У меня настойчивое желание вернуться в мою страну». Мы подали друг другу руки. Халил, который подарил мне на память о нашей совместной деятельности великолепный бухарский ковер, поехал провожать меня на вокзал. Офицеров из его штаба не было.

Двенадцать лет спустя я вновь увидел его в Константинополе. Он выглядел постаревшим и несколько опустившимся. На жизнь он зарабатывал торговлей лесом. Нури занимался производством детонаторов на фабрике на берегу Мраморного моря. Энвер был убит во время одной из авантюр на большевистской территории[236]. Сын Халил, родившийся в Мосуле маленький Чингис, ходил в школу. Мечта об империи, которую хотел завоевать для него отец, развеялась…

Во время нашего ожидания на вокзале в Тифлисе из купе, где я читал при свете свечи, весьма умелой рукой у меня выкрали обе висевшие у входа шинели. В Рионе толпа попыталась ночью ворваться в наш вагон. Когда же мы стали сопротивляться, какой-то русский фанатик[237] не глядя выстрелил в нас, и наш турецкий денщик с криком «Мама! Мама!» рухнул замертво.

В Поти мы два дня просидели на пляже, наблюдая, как скатывают свои шары священные скарабеи. Болгарский пароход с капитаном из остзейцев[238] все время откладывал отплытие, ведь через Босфор в Черное море якобы прорвались английские подлодки[239]. Наконец мы все же отправились мимо крутых скалистых отрогов Тавра[240] в вечерних отсветах, где Гёте поэтическим взором видел Ифигению:

…Летя душой ко греческой земле[241].

В Севастополе я, к моему удивлению, наткнулся на панораму Пигльхайна[242]. Через гирло Сулины мы зашли в Дунай. Я как раз стоял на капитанском мостике – а сам капитан любезно предложил мне для размещения свою каюту – и смотрел на матроса у штурвала, подменявшего рулевого. Я не знаю, как это случилось, однако вдруг корабль сильно повело вбок, и с мощным рывком мы сели на мель. Несчастный матрос, чьи неумелые действия вызвали этот инцидент, был осыпан потоком ругани со стороны капитана и бросившегося к штурвалу рулевого, так что лишь после некоторых маневров нам удалось высвободить судно. В Браиле мы сошли. И там меня застала телеграмма генерала фон Секта, что во изменение прежнего указания необходимо немедленно возвращаться в Германию. Именно этому приказу я и мои офицеры обязаны тем, что под конец еще и в плен не угодили. В Браиле я впервые услышал о требованиях отречения Вильгельма II[243]. Я был возмущен самой мыслью об этом и глубоко потрясен смутностью нашего положения, внезапно возникшего, к чему мы были совершенно не готовы.

В Бузэу я проездом навестил мой старый штаб 63-го генерального командования, откуда в 1917 г. я и выехал в Турцию. Командующий генерал Альберт фон Шох и начальник штаба полковник Шрауденбах вскоре после этого попали вместе со всем штабом в румынский плен[244].

Прямое сообщение через Будапешт и Вену в Мюнхен было уже невозможно, ведь в обоих этих городах начались революционные беспорядки. Мы вынуждены были выбрать путь через Одерберг[245]. У меня с собой в многочисленных ящиках была вся служебная документация штабов 6-й армии и группы армий «Кавказ» – насколько она касалась германского персонала и весьма обширной германской переписки[246]. В Бреслау[247] из-за этого возник конфликт с младшими железнодорожными служащими, ведь они полагали, что это – личный багаж. Манера поведения этих людей была вызывающей и бесстыдной.

В начале ноября я прибыл в Берлин, чтобы сдать эти документы. В полдень 9-го числа я сидел в штатском за обеденным столом в «Хабсбургер Хоф» на Асканише-плац. За соседним столом я заметил генерала фон Литцманна[248] в полной форме и с Pour le Merite на шее.

Вдруг ко мне подошла горничная, любезное дитя Кимгау[249], она была очень взволнована и поспешно зашептала: «Кайзер отрекся. В Моабите стреляют друг в друга».

Я тут же встал и пошел к портье. Он молча протянул мне экстренный выпуск, где было обращение за подписью принца Макса Баденского. Я прочитал: «Кайзер и король принял решение покинуть трон».

С улицы донесся звук марширующих отрядов. Я вышел наружу. И тут по Кёниггрец-штрассе с юга в образцовом порядке, возглавляемые распорядителями в белых повязках, показались необозримые колонны ликующих рабочих.

Я пошел за ними. Встреченных солдат рабочие приглашали следовать за ними, но большинство со смущенной улыбкой отказывались. «Теперь Вам уже не придется стрелять по отцам и матерям!» – крикнул одной из групп наших «фельдграу»[250] какой-то седобородый рабочий вожак. Они не забыли злобных бесчеловечных слов молодого тогда и опьяненного властью кайзера к рекрутам гвардии[251].

На углу Вильгельм- и Ляйпцигер-штрассе какой-то старик, обнажив голову, провозгласил ура императору Вильгельму. Из проходящих мимо грянул радостный отклик. Часть этих