Англичанин Сталина. Несколько жизней Гая Бёрджесса, джокера кембриджской шпионской колоды - Эндрю Лоуни

Так началось это важное партнерство. Бёрджесс и его куратор встретились еще раз на том же месте неделей позже. «На вторую встречу он опять явился без опоздания. Я увидел его издали, спокойно идущего между деревьями со свернутой в трубочку газетой под мышкой»[537]. Бёрджессу хотелось перенести их встречи в один из его любимых пабов в Сохо – он объяснил, что терпеть не может выбираться из центра Лондона, – но Модин настоял на своем. По его убеждению, они всегда должны были встречаться на улицах или в парках. Если же их остановит полиция, то он сделает вид, что заблудился и спрашивает у Бёрджесса направление. Но у того было другое предложение.

«У меня есть идея получше. Вы – симпатичный молодой человек, а все в Лондоне знают, что я большой охотник до хорошеньких мальчиков. Просто скажем им, что мы любовники и ищем кроватку». Модину, который только что женился, предложение вовсе не показалось забавным[538].

Он был контактным лицом Бёрджесса на протяжении трех следующих лет. Англичанин произвел на него глубокое впечатление.

«Гай Бёрджесс был скрупулезно пунктуален, соблюдал все правила безопасности и неоднократно демонстрировал свою превосходную память. …К моему удивлению, Бёрджесс оказался добросовестным агентом: пунктуально отвечал на все мои вопросы и ничего не записывал, полагаясь на свою превосходную память. Он слово в слово помнил то, что я говорил ему, скажем, три месяца назад. С самого начала он относился ко мне доброжелательно. Передавая мне документы, он всякий раз подчеркивал, какие следует отослать в центр безотлагательно, а какие могут подождать»[539].

Но также Модин был заинтригован Бёрджессом, и не последнюю роль в этом сыграла его внешность.

«Его ботинки своим блеском просто завораживали меня: я никогда не видел ничего подобного ни до, ни после. Он постоянно менял рубашки и каждый раз приходил в новой, сверкающей белизной. Правда, когда я узнал его короче, заметил, что пиджак и брюки у него часто запачканы и помяты. Одевался Бёрджесс очень странно. Его одежда привлекала внимание прохожих, а иногда и полицейских. Я никогда не мог понять, почему вблизи он выглядел как бродяга, хотя шил костюмы у лучшего лондонского портного»[540].

Модину было ясно, что Бёрджесс – шпион по идеологическим соображениям: «Гай Бёрджесс считал мировую революцию неизбежной. Как и его кембриджские друзья, он рассматривал Россию в качестве форпоста этой революции. Альтернативы для него не было. Возможно, у Бёрджесса были какие-то сомнения, касающиеся внутренней и внешней политики России. Я часто слышал, как он критикует наших вождей. Но при всем том Гай считал Советский Союз надеждой всего мира»[541].

Модин вспоминал[542]: «От природы он был одаренным аналитиком. Его сообщения всегда были продуманными, взвешенными и ясными – легкими для перевода. Он был отличным профессионалом, несмотря на репутацию одиозного пьяницы и гомосексуалиста-донжуана»[543].

Модин считал, что его долг – поощрять и поддерживать Бёрджесса. «Я постоянно подчеркивал важность его работы. Он был польщен, когда я сказал, как высоко ценю его сообщения и какой хороший у него слог. Я неоднократно повторял, что ему следовало бы писать романы. Ему понравилась эта идея, и, мне кажется, он собирался заняться этим, уйдя на покой[544].

Иногда, во времена международных кризисов, Модин встречался со своим агентом каждый день. «Когда совершенно необходимо было поддерживать постоянную связь, Бёрджесс набирал по телефону номер. У аппарата день и ночь дежурил сотрудник, которому Бёрджесс называл какой-нибудь условный номер и вешал трубку. Это означало, что в пределах часа мы должны встретиться в условленном месте. Коровин или я отправлялись туда и принимали от Гая устную информацию или документ. К примеру, во время Лондонской конференции в ноябре 1947 года Бёрджесс сумел на ночной встрече с Коровиным передать материалы о британской и американской позиции, касающейся статуса Берлина. Советский министр иностранных дел Молотов получил информацию до британских и американских делегатов, которым она была сообщена только на следующий день»[545].

По настоянию Центра Бёрджессу были переданы деньги для покупки машины, что должно было упростить общение с ним. Он немедленно приобрел подержанный «роллс-ройс» – мощную двухдверную модель оранжевого цвета. «Две последующие минуты показались мне самыми ужасными в жизни. Гай включил мотор, и «роллс» скакнул вперед, за несколько секунд набрав огромную скорость. Бёрджесс гнал машину как сумасшедший, не глядя ни направо, ни налево. Я прирос к сиденью, вцепившись в него руками. Глаза полезли на лоб. Тело онемело.

Сколько прошло времени, сказать затрудняюсь, но вот мотор перестал реветь, и Гай потихоньку остановил машину у тротуара.

– Ну как?

– Гай, вы всегда так водите машину? Проскакиваете перекрестки, не глядя, едут ли вам наперерез другие автомобили?

– Вы правы, я и в самом деле не очень-то смотрю по сторонам. И знаете, почему я купил этот старый драндулет? Даже если и попаду в заварушку, то не пострадаю. «Роллс-ройсы» сработаны добротно»[546].

В декабре 1947 года Бёрджесс вместе с Макнейлом посетил встречу Совета министров иностранных дел в Лондоне, на которой присутствовали делегаты из США, Советского Союза и Франции и обсуждалось будущее Германии. В период с 6 ноября по 11 декабря более 300 документов было им передано своим русским контактам. За это он получил бонус в размере 200 фунтов.

Именно тогда он нарисовал двуглавое чудовище, которое впоследствии напечатали многие средства массовой информации. «Гай сделал своего двуглавого монстра воплощением англо-американской политики, – позднее писал его биограф, – но нельзя не заметить, что его собственное состояние в это время было близко к шизофреническому. Его разум разрывался между долгом служить своей стране и убеждением, что его страна идет к катастрофе»[547].

Бёрджесс не был согласен с политикой и пребывал в разладе с коллегами. «Он был шокирован, обнаружив, что Бевин теперь самым серьезным образом относится к наиболее реакционным элементам в Форин Офис, а Макнейл покорно и безропотно следует за своим могущественным шефом… но у него не было выбора – пришлось остаться»[548].

Напряжение, сопутствующее двойной жизни Бёрджесса, стало сказываться на его здоровье. Он пребывал во власти то сверхактивности, то депрессии. На протяжении всего дня он пил виски из фляжки, которую держал в столе, и ел чеснок, словно это было яблоко. И повсюду разбрасывал изображения молодых юношей. Рис писал: «Теперь он постоянно принимал седативные препараты, чтобы успокоить нервы, а вслед за ними – стимуляторы, чтобы снизить эффект седативных лекарств. И поскольку он все доводил до крайности, то в конце концов жевал любые таблетки, которые оказывались под рукой, – так ребенок жует конфеты-ассорти, пока они не заканчиваются. В сочетании с постоянным злоупотреблением алкоголем эта адская смесь лекарств – наркотиков, седативных препаратов, стимуляторов, барбитуратов, снотворных и любых других – изменяла все то, что он чувствовал в любой момент времени, и приводила к необычным и непредсказуемым поступкам»[549].

Робин Моэм, познакомившийся с Бёрджессом через Гарольда Николсона, отметил его двойственную личность. «В пьяном виде Гай мог быть злобным и неприятным, но по природе своей он был великодушен». Но Моэм был искренне возмущен, увидев его пьяным на своей лекции в Королевском имперском обществе в 1948 году, на которой Бёрджесс, сидевший со своим бойфрендом в третьем ряду, пытался исправлять детали:

«Потом имела место небольшая вечеринка в доме моей сестры. Гай прибыл со своим юным другом. К этому времени он был уже сильно пьян. Его голубые глаза стали водянистыми, волнистые волосы свисали влажными прядями. Но, имея любопытный нос и чувственный рот, он никогда не утрачивал ни выражения лица настороженного фокстерьера, ни его энергии. Явившись, он растянулся на полу перед камином. На нем был очень старый твидовый пиджак с кожаными заплатками на рукавах и очень старые и очень грязные серые фланелевые брюки. Ботинки были пыльными и растоптанными. Ногти на руках были давно не стриженными, под ними скопилась грязь. Он постоянно говорил, и его речи были в высшей степени просоветскими. Неожиданно он сменил тему и принялся цитировать изречение Форестера о том, что, если надо будет выбирать, кого предать, свою страну или своих друзей, он выберет страну…

– Думаю, Гай Бёрджесс – коммунист, – позже сказала моя сестра.

– Чепуха, – ответил я. – Будь он коммунистом, не стал бы исполнять свою роль с такой очевидностью – коммунистические разговоры в гостиной, грязная одежда, грязь под ногтями.

– Не исключено, что это двойной блеф, – предположила моя сестра»[550].

Глава 23. Успокоенность

Джек Хьюит провел время в Германии сначала с Арми-Театрклаб, а потом в должности сержанта контрразведывательного бюро. После этого он отправился работать на низама Хайдарабада в Индию. В конце 1947 года он вернулся в Лондон. Его наняла фирма нефтяников на Бэлтик-стрит под названием «Хед Райтсон процессез» в качестве временного телеграфиста («машинистки»), а потом офис-менеджера отдела закупок. Бёрджесс всегда чувствовал свою вину из-за того, как обошелся с ним. «Я полностью согласен со всем, что ты говоришь о Джеки, – писал он Поллоку во время войны, когда тот имел короткую встречу с Хьюитом. – Я только недавно понял, каким несчастным он временами чувствовал себя, когда мы еще были вместе. Так не должно было быть… Но ведь именно он заставил меня понять, какой может быть жизнь, – и теперь, похоже, он сотворил с тобой то же самое чудо, что не удалось мне. Пожалуйста, пришли мне его адрес (который я потерял). Хочу написать, что благословляю его. У него была ужасная жизнь»[551].