Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

бы вселить в более доверчивого человека, нежели я, определенное доверие к вам и даже к вашей конторе. Но предположим, если бы даже я, собственной персоной, испытывал такое доверие, – разумеется, с оговорками, – то какого именно мальчика, говоря начистоту, вы могли бы прислать мне? И какова ваша комиссия?

– Поскольку Служба Философских изысканий основана на принципах, включающих заботу, обучение и добросовестный труд, и ее уровень превосходит все подобные учреждения, то мы вынуждены взимать плату несколько выше обычной, – важным тоном, упражняясь в красноречии перед новообращенным, который, несмотря на его претензии, был готов к полному убеждению. – Если вкратце, то наш аванс составляет три доллара. Что касается мальчика, то, по удачному стечению обстоятельств, у меня есть многообещающий паренек с располагающей внешностью.

– Правда?

– Как Бог свят. Ему можно доверить несказанные миллионы. По крайней мере, мы пришли к такому выводу после изучения френологической таблицы его головы, предоставленной его матерью.

– Сколько ему лет?

– Только что исполнилось пятнадцать.

– Высокий? Крепкий?

– Даже не обычно для его возраста, по словам матери.

– Трудолюбивый?

– Как пчелка.

Миссуриец впал в беспокойное раздумье. Наконец, после заметного колебания, он сказал:

– Вы правда думаете… я хочу сказать, вы искренне считаете, что я смог бы немного, хотя бы чуть-чуть, пусть и ограниченно, доверять этому мальчишке?

– Правда, вы могли бы.

– Здоровый мальчик? Хороший мальчик?

– Я не встречал лучшего.

Миссуриец погрузился в очередную минуту нерешительной задумчивости, потом сказал:

– Ладно, вы представили новые, довольно необычные взгляды на мальчиков… и на мужчин. Что касается этих конкретных взглядов, я еще не определил, как относиться к ним. Тем не менее, исключительно ради научного эксперимента, я попытаю удачу с этим мальчиком. Имейте в виду, я не считаю его ангелом, – нет, нет. Но я испытаю его. Вот три доллара, а здесь мой адрес. Пришлите его ко мне через две недели. Постойте, вам понадобятся деньги на его проезд. Вот, возьмите, – и он неохотно протянул еще несколько монет.

– Ах, благодарю вас. Я совсем забыл о его проезде, – потом, сменив тон и с серьезным видом приняв деньги, он продолжил: – Уважаемый сэр, я никогда не беру деньги, если они не предлагаются по доброй воле, – нет, я бы сказал, с охотой. Либо скажите, что вы испытываете полное и безусловное доверие ко мне (сейчас речь не о мальчике), либо позвольте мне со всем уважением вернуть деньги.

– Берите их, берите!

– Спасибо. Доверие – это незаменимая основа для любых деловых отношений. Без доверия торговля между людьми, как и между странами, остановилась бы подобно часам с кончившимся заводом. А теперь, исходя из предположения, что супротив нынешних ожиданий мальчик, в конце концов, выкажет определенные нежелательные черты характера, прошу вас, уважаемый сэр, не стоит поспешно расставаться с ним. Имейте немного терпения и немного доверия. Эти преходящие недостатки вскоре отпадут, словно сухая кора, и на смену им придут прочные, здоровые и постоянные достоинства. Ах… – он посмотрел вперед, где на берегу поднимался утес гротескной формы. – Это место называется Шуткой Дьявола; скоро корабельный колокол известит о подходе к причалу. Мне нужно найти повара, чьими услугами я заручился для владельца гостиницы в Каире.[135]

Глава 23. Где миссуриец, под мощным воздействием природных красот в окрестностях Каира, возвращается к прежней неприветливости[136]

В Каире[137] старинная фирма под названием «Малярия и Лихорадка» по прежнему ведет свой незавершенный бизнес; креольский гробокопатель Желтый Джек[138] с мотыгой в одной руке и лопатой в другой отнюдь не забыл проворство своей десницы;[139] мрачный Тиф, совершавший ежедневный моцион по болотам вместе со Смертью, Кальвином Эдисоном[140] и тремя гробовщиками, полной грудью вдыхал зловонные испарения.

Во влажных сумерках, овеваемых крыльями москитов, и озаренных светлячками, «Фидель» лежит в дрейфе на траверсе Каира. Она высадила нескольких пассажиров и ожидает прибытия новых. Перегнувшись через поручень с береговой стороны, миссуриец всматривается в пространства грязных топей и бормочет себе под нос циничные соображения, словно пес Аперманта,[141] гложущий свою кость. Он задумывается о том, что человек с латунной табличкой должен высадиться на этом злополучном берегу, и уже по этой причине начинает подозревать его. Подобно человеку, который начинает приходить в себя после коварно прописанной дозы хлороформа, он наполовину догадывается, что его, – как философа, – невольно втянули в мошеннический замысел, где и в помине нет никакой философии. Каким превратностям света и тени подвержен человек! Он размышляет над тайной человеческой субъективности в целом. Скрещенные кости,[142] – его любимый автор, – подсказывают ему, что если человек может проснуться бодрым, здоровым и отдохнувшим поутру, но до наступления вечера под влиянием погоды или неведомо как, хотя он проснулся здравомыслящим, осведомленным и медленным, очень медленным на подъем, но еще до наступления темноты он окажется в дураках. Здоровье и здравомыслие равноценны и в равной мере бесполезны как незыблемые ценности, на которые можно полагаться.

Но что было упущено, где был вбит невидимый клин? Философия, знания, опыт, – были ли они верными рыцарями в его замке вероотступничества? Нет, поскольку без их ведома враг прокрался к южной стороне замка, – к дружелюбной стороне, где вступил в переговоры с Подозрительностью, стоявшей на страже. Снисходительная, слишком безыскусная, терпимая и компанейская натура сослужила ему плохую службу. Пристыженный этим фактом, он решает быть немного более жестким и язвительным в дальнейших переговорах.

Он вспоминает хитроумное течение с виду невинной светской болтовни, с помощью которой, как ему теперь кажется, человек с латунной табличкой внедрился в его защиту и выставил его глупцом, незаметно убедив его отменить, – в своем исключительном случае, – тот общий закон недоверия, который он систематически применял к роду человеческому. Он вспоминает, но не может постичь это действие, а тем более деятеля. Если этот человек был аферистом, скорее всего, он должен был проделать это из любви к искусству. Два-три жалких доллара за такое множество коварных уловок? Тем не менее, его притворство потребовало целого ряда низменных приемов. Перед его озадаченным мысленным взором возникает фигура этого потрепанного Талейрана, обнищавшего Макиавелли, опустившегося розенкрейцера,[143] – ибо в каждом из них он смутно видит его черты. К своему глубокому разочарованию, он не может прийти к логичному выводу. Он возвращается к концепции аналогий. Это иллюзорная концепция, когда она сталкивается с чужими предубеждениями, но в сочетании с давно лелеемыми подозрениями она приобретает вероятность. Аналогичным образом, он сочетает косые фалды пиджака этого обманщика с его косыми зловещими взглядами исподтишка; он сравнивает гладкие, обтекаемые речи этого