Жизнь - Кит Ричардс

Я потом разговаривал кое с кем —Джо Уолшем из Eagles и другими белыми музыкантами — о том, что они слушали подростками, и это оказывался очень провинциальный, ограниченный набор, плей-лист местной FM-станции, как правило белой. А Бобби Киз заявляет, что среди американцев может вычислить, где кто рос, по их музыкальным вкусам. Джо Уолш, который услышал нас в последних классах школы, рассказал мне, что на него это произвело колоссальный эффект просто потому, что никто из его среды не слышал ничего подобного — ну просто нечего у них там было слушать. Он слушал ду-воп — вот, в общем, и все. Имя Мадди Уотерса было для него пустым звуком. Трудно поверить, но с блюзом он впервые столкнулся в нашем лице, как он сам говорит. И прямо в тот момент решил, что жизнь бродячего музыканта — это для него. А теперь хрен войдешь в любую закусочную, чтобы не услышать, как он плетет свои фирменные гитарные кружева в Hotel California.

Джим Динкинсон, парень с Юга, который сыграл на фоно в Wild Horses, услышал черные звуки еще пацаном в Мемфисе на волнах WDIA — станции влиятельной, но единственной в своем роде. Так что потом, поступив в колледж в Техасе, он со своим музыкальным образованием мог заткнуть зa пояс всех остальных студентов. Но он никогда не слышал черных музыкантов живьем, хотя и жил в Мемфисе, и только один раз видел Memphis Jug Band с Уиллом Шейдом и Гуд Кидом на стиральной доске — в девятилетием возрасте, проходя мимо по улице, где они играли. Расовые барьеры были такими жесткими, что этот разряд музыкантов до него просто не доходил. Потом на волне фолкового возрождения на публику вынесло людей типа Ферри Льюиса — Джим играл на его похоронах — и Букки Уайта[84]. Я и вправду думаю, что, если люди вообще стали чуть активнее крутить ручки настройки, это во многом заслуга Stones.

Когда мы выпустили Little Red Rooster — задиристый блюз сочинения Уилли Диксона со слайд-гитарой и всеми делами, — это был дерзкий шаг для того времени, для ноября 1964-го. На нас страшно махали руками люди с рекорд-лейбла, всякое начальство, вообще вес. Но мы чувствовали, что оседлали волну и что сможем это пропихнуть. Это было почти как открытый вызов миру попсы. По нашей тогдашней самонадеянности мы решили, что пора заявить о своей позиции. «I am the little red rooster / Too lazy to crow for day»[85]. Посмотрим, сука, как тебя поднимут до верхней строчки — песню про курей-то. Мы с Миком уперлись и сказали — давайте, надо толкнуть это дело. Покажем, нахуй, кто мы такие. И после этого — бах! — шлюзы распахнулись, и мгновенно Мадди, Хаулин Вулф, Бадди Гай обеспечены работой. Это был Прорыв. А сингл добрался до первого места. И я на сто процентов уверен, что и Берри Горди[86] наши поползновения дали больше шансов для сбыта мотауновской продукции. И уж точно они влили новые силы в чикагский блюз.

Я держу книжечку, в которую записываю наброски и идеи песен, и в ней есть такая запись:

ДЖУК-ДЖОЙНТ... АЛАБАМА? ДЖОРДЖИЯ?

Наконец-то я в своей стихии! Потрясающий бэнд наяривает на сцене, которая расписана флуоресцентной краской, танцпол колышется в одном порыве, и с ним вместе испарения от людей как от ребрышек, жарящихся на кухне. Единсвенное, чем я выделяюсь из толпы, — я белый! Восхитительно — этого отклонения никто не замечает Меня принимают, меня окружают ТАКИМ теплом. Я на верху блаженства!

Большинство городов, к примеру белый Нэшвилл, к десяти вечера превращались в города-призраки. Мы тогда работали с черной группой Vibrations, одного из них звали, кажется. Дон Брэдли. Совершенно обалденные ребята, на все руки мастера. Могли делать сальто прямо во время номера. «Какие планы после концерта?» Это, считай, уже приглашение, так что залезай в такси. И мы едем к ним за железную дорогу, а там все только затевается. Еду готовят и разносят, сплошная тряска с качкой, у всех на лицах кайф. И это был такой контраст с белой частью города, что картина навсегда осталась в моей памяти. Знай только зависай в свое удовольствие - с ребрышками, выпивкой, куревом. И грузные черные леди которые непонятно почему всегда смотрели на нас как на худосочных бедняжек. Большие мамы, естественно, начинали с нами мамкаться, что меня совершенно устраивало. Сидишь засунутый между двух гигантских грудей... «Малый, давай плечи разомну». — «О’кей, мама, как скажешь». И такая ненапряжность во всем этом, добродушие. Просыпаешься в доме, полном незнакомых черных, которые так невероятно добры, что ты еще долго приходишь в себя. То есть, вот блин, дома бы так... И это происходило в каждом городе. Просыпаешься: «Где я?» И тут как тут еще одна большая мама, и ты валяешься с её дочкой, но тебе прямо в постель подают завтрак.

И еще я первый раз заглянул в дуло пушки — это случилось в мужском туалете Civic Auditorium (по-моему) в Омахе, штат Небраска. Пушку сжимала рука бугая-полицейского, такого, в возрасте, с сединой. Я был вместе с Брайаном за сценой во время саундчека. Мы в ту пору пристрастились попивать виски с колой. И зачем-то взяли бумажные стаканчики с пойлом с собой — исполняли веление природы прямо с ними в руках. Отливали в блаженном неведении. Я услышал, как за нашими спинами открылась дверь. «О’кей, медленно повернулись», — просипел чей-то голос. «Иди в жопу», — ответил Брайан. «Я сказал, повернулись», — снова то же сипение. Стряхиваем, одновременно поворачиваемся. Там стоит большой коп с увесистым револьвером в увесистом кулачище и припечатывает нас грозным взглядом. Пока мы с Брайаном пялились в черное отверстие, воцарилась тишина. «Вы в общественном здании. Алкогольные напитки запрещены! Сейчас вы выльете содержимое стаканчиков в унитаз. Прямо сейчас! И без резких движений. Вперед». Мы с Брайаном чуть не прыснули, но сделали как сказано. Последнее слово было за ним. Когда Брайан высказался насчет немотивированно жесткой реакции, старого долдона это только еще больше разозлило, аж пистолет в руке затрясся. Мы промямлили что не в курсе местного законодательства, а он в ответ гавкнул что, типа, незнание закона не освобождает от ответственности. Я чуть было не спросил, откуда он знает, что мы пили спиртное, но вовремя одумался. В гримерке у нас имелась еще одна бутылка.

Как раз скоро после этого я обзавелся «смит-вессоном, калибр тридцать восемь особым. Вокруг был натуральный Дикий Запад — и до сих остался. Купил я пистолет на стоянке дальнобойщиков за двадцать пять долларов плюс патроны. Так начались мои незаконные отношения с этой почтенной фирмой — в их регистрах-то меня нет, так-то! А из тех, с кем мы разъезжали на гастролях, пушки носили многие. Матерый был контингент, хули. Эту изнанку шоу-бизнеса я никогда не забуду. Лужи крови из-под дверей гримерок когда до тебя доходит, что там кого-то вовсю молотят и лучше не вмешиваться. Но самый дикий цирк — полицейские облавы. Особенно за сценой. С каким свистом драпали некоторые, надо было видеть. Много лабухов, которые разъезжали с турами, натурально находились в бегах по той или иной причине. По всякой мелочи, наверное, типа неплатежа алиментов или автоугона. Святых в том моем окружении не водилось. Они были виртуозами, так что спокойно могли подыскать ангажемент и раствориться среди своих таких же. Уличные инстинкты у них были отточены пиздец как. Случалось, за кулисы вваливался отряд копов с ордером на кого-то, кто играл у кого-то на гитаре. Это было как десант королевских вербовщиков — ах ты! Чтоб тебя! Паника поднималась такая... И только смотришь, как пианист Айка Тернера пулей слетает по лестнице.

К концу того первого американского тура мы думали, что в Америке у нас ничего не вышло. Наш уровень был — бродячая труппа с продажей снадобий в антрактах, волосатые экспонаты при паноптикуме. Но когда мы прибыли в Carnegy Hall в Нью-Йорке, мы вдруг снова оказались в Англии, в толпе визжащих тинибопперов. Америка начинала нас догонять. И мы поняли, что все только начинается.

Мы с Миком не могли добраться до Нью-Йорка в 1964-м и не побывать в Apollo. Так что я снова встретился с Ронни Беннетт. Прихватили весь состав Ronnets и в розовом «кадиллаке» отправились на Джонс-Бич. Звонит портье: «Внизу вас ожидает леди». Это Ронни: «Давай, поехали». А в Apollo тем временем как раз неделя Джеймса Брауна. Наверное, надо дать Ронни рассказать, какими мы были милыми английскими мальчиками — совсем не такими, как все о нас думали.

РОННИ СПЕКТОР: В первый приезд Мика и Кита в Америку они еще не прославились и ночевали на полу гостиной моей мамы в Испанском Гарлеме. Денег у них не водилось, и мама вставала с утра и делала им яичницу с беконом, а Кит всегда говорил: «Спасибо, миссис Беннетт». А потом я их отвезла на Джеймса Брауна в Apollo, и тогда-то у них и появился боевой настрой. Ребята уехали домой и вернулись уже суперзвездами. Потому что я им показала, чего добилась сама, как росла, как вышла на сцену Apollo Theater в одиннадцать лет. Я отвела их за кулисы, и они познакомились со всеми тогдашними звездами ритм-энд-блюза. Помню, как Мик стоял и дрожал, потому что только что прошел мимо гримерки Джеймса Брауна.