Кружилиха - Вера Панова

- Куда бы мы ни ступили, - сказал Макаров, - мы приходим к вопросу о человеке, о нашем советском человеке, строителе и защитнике нашего будущего.

- Слишком общо, - сказал Листопад. - Под это определение подходит каждый советский гражданин.

- В том числе и Уздечкин, - сказал Макаров.

- Сложность положения в том, - сказал Листопад, - что с Уздечкиным ровно ничего не происходит. Есть взаимное непонимание, основанное на несходстве характеров и вкусов. Не думаю, чтобы с этим что-нибудь удалось поделать.

- Есть разные формы так называемого "непонимания", - сказал Макаров. - Партии они все одинаково чужды. И как бы ни расходились характеры и вкусы, есть база, на которой всегда сходятся два коммуниста: эта база - их общая принадлежность к партии и партийный долг, обязательный для каждого из них. Партия не может приказать вам питать симпатию к Уздечкину. Но создать ему нормальную обстановку для работы - это ваш долг.

- Тем более, - сказал Рябухин, - что он человек очень достойный.

- Друзья! - сказал Листопад добродушно-беспомощно. - Допустим, я ему выкрашу кабинет под мрамор - он любит мрамор; это ж ему не улучшит самочувствия!

- Александр Игнатьевич, - сказал Рябухин, поморщившись, - разговор идет всерьез. У него было другое самочувствие, когда он вернулся из армии.

- Вы знаете, - сказал Макаров, - на что сейчас пойдут все силы народа; и если ваша новая эра начинается с недоразумений между дирекцией и профсоюзом, то плохое это начало. Вы ссылаетесь на разность вкусов и склонностей, - не знаю. Не знаю. Не могу входить в такие тонкости. Но объективно это выглядит так, что вы не переносите критики и иногда теряете принципиальность.

- Это тяжелое обвинение, - сказал Листопад.

- При объективном рассмотрении многие вещи принимают другую окраску, - сказал Макаров. - Я мог бы предъявить вам и другое обвинение, не менее тяжелое.

- Что ж не предъявляете?

- Потому что знаю ваш упорный характер. Если я скажу - не поверите, будете оспаривать. Очень скоро сами увидите свою ошибку.

- Какую это?

- Взахлеб живете, Александр Игнатьевич; оглянуться на себя нет времени. Улучите минутку - перевести дух; и увидите ошибку.

- Ошибки бывают у каждого из нас. Вы уж скажите, что вы имеете в виду.

- Имею в виду ваш метод управления заводом. Вы как будто и не заметили, что война кончилась.

- Вот как - не заметил?

- Или не придали этому должного значения. Сейчас уже невозможно руководить заводом так, как в военное время. Это, конечно, очень эффектно, когда без директора станка не настроят; но объективно - опять-таки объективно - это выльется в зажим, подмену и прочее такое...

Темно покраснев, Листопад перевел глаза на Рябухина:

- И ты таких мыслей?

Рябухин ответил тихо:

- Вот объявят новую пятилетку... Волной хлынет инициатива! Попробуй единолично управиться...

Листопад встал, двинув креслом:

- Так дайте людей посильнее! Таких, чтобы меня чему-нибудь научили.

- Уздечкин - работник самоотверженный и честный, - убежденно сказал Рябухин.

- Партийная организация, - сказал Макаров, - не может рассматривать характеры и вкусы, это материал хрупкий и недостоверный. Но партийная организация может и должна уберечь товарища. Вам придется жить в мире с человеком, который волей рабочих поставлен на один участок с вами и который ничем себя не запятнал.

- Хорошо, - сказал Листопад с недобрым выражением глаз, - я буду жить с ним в мире.

- Парторг! - сказал Макаров, проводив Листопада взглядом. - У тебя, парторг, для работы с Листопадом глаза чересчур голубые!

- Когда я добивался снятия прежнего директора, - сказал Рябухин шутливо, - никто не замечал, что у меня чересчур голубые глаза.

- Для Листопада, для Листопада ты мягок. На такого нужен парторг кремень. Ты его любишь - вот и пристрастен.

- Он с талантом человек, - сказал Рябухин. - Вы хорошо помните Евангелие? - Макаров взглянул с удивлением; Рябухин засмеялся. - Я когда-то, парнишкой, знал наизусть: изучал в целях антирелигиозной пропаганды. С митрополитами спорил на диспутах - так, чтобы они своими цитатами не застигли врасплох... Да, так вот: там есть замечательная притча о талантах...

- Помню, - сказал Макаров.

- Там о человеке, который зарыл в землю свой талант, сказано: "Лукавый раб и ленивый!" Как сказано, а? Придумайте слова такой же силы.

- "Лукавый раб и ленивый..." - повторил Макаров с удовольствием. Хорошо!

- Листопад не зарыл свой талант. Он не раб, не ленивый и не лукавый. Горит и не сгорает.

- Талантливые люди у нас на каждом шагу, - сказал Макаров. - И не ленятся, и не лукавят, и горят на работе не хуже твоего Листопада. Не в этом дело... А в том дело... - Макаров подумал, ему было трудно выразить свою мысль в точных словах. - Дело в том, что одни работают, жертвуя чем-то своим личным: долг выполняют... С радостью выполняют, с готовностью, с пониманием цели, - а все-таки каждую минуту чувствует человек: я выполняю свой долг. А такие, как Листопад, ничем не жертвуют, они за собой и долга-то не числят, они о долге и не думают, они со своей работой слиты органически, чуть ли не физически. Ты понимаешь, успех дела - его личный успех, провал дела - его личный провал, и не из соображений карьеры, а потому, что ему вне его работы и жизни нет. Ты понимаешь: для других пятилетний план завода, а для него - пятилетие его собственной жизни, его судьба, его кровный интерес; тут вся его цель, и страсть, и масштабы его, и азарт, и размах - что хочешь.

- Таких тоже уже много, - сказал Рябухин задумчиво.

- Много, - подтвердил Макаров, вставая и прибирая бумаги на столе. Да не всякому, видите ли, дан простор по его темпераменту. - Он опять перешел с интимного "ты" на официальное "вы". - А Листопаду есть где разгуляться.

Глава тринадцатая

ЛЮБОВЬ

Главный конструктор был прав, когда сравнивал себя с Рафаэлем.

"Логически, - думала Нонна, - процесс творчества у художника должен протекать так же, как у конструктора машин". Особенно это применимо, казалось ей, к художникам слова.

Что бы Нонна ни делала, в основе основ должно было находиться ощущение внутренней необходимости. "Это семя, - думала Нонна, - из которого развивается и новая машина, и поэма, и вся живая жизнь на земле". Ощущение беспокоило, мешало думать о другом, искало выхода и удовлетворения. Утверждаясь и определяясь, оно становилось мыслью. Конструктор одевает свою мысль в металлические детали, поэт свою - одевает в слова. Детали сочетаются в узлы, слова - в строфы. Вот поставлена последняя гайка или последняя точка, творческая мысль материализовалась, стала вещью, вещь поступает к людям, в мир вещей, машина или поэма - это все равно: процесс творчества был одинаков.

"И как странно, - думала она, сжимая руки, - что схожими путями идет любовь".

Все началось с ощущения, внезапного и резкого, как укол: два человека вдруг взглянули друг другу в зрачки...

Сколько-то дней она носила в себе тревогу. Тревога мешала думать о другом, искала выхода.

Выход был один: видеть его.

Она его видела очень редко. Иногда он подходил к ней, они перебрасывались несколькими словами. Чаще не подходил.

Иногда она слышала его шаги в коридоре. Стремительные, мужественные, - она их теперь отличала от всех других.

И она слышала, как все в ней настораживается и собирается и как горячо становится в груди, когда раздаются эти шаги или когда при ней произносят его имя.

Ни разу она не вышла из конструкторской навстречу его шагам: женская гордость, которая сильнее любви, запрещала ей это. Но она знала, что он хочет, чтобы она вышла. И она ликовала, все в ней дрожало от ликованья. Знала, что она с ним, как он с ней. Откуда она знала, кто ей сказал, что это творится такое...

Как это будет, когда без страха, без оглядки, не думая - можно или нельзя, мы заглянем друг другу в глаза? Что ты мне скажешь? Я скажу вот что; а что скажешь ты?..

Шаги замедлялись у дверей конструкторской, но он не входил. У мужчин тоже есть своя гордость. И потом - может быть, у него нет такой уверенности в их будущем, какая есть у нее?

Однажды он вошел. Конструкторы сидели со своими рейсшинами и логарифмическими линейками.

Он сказал:

- Добрый день, товарищи.

- Добрый день, - дружно ответили ему.

Он сделал два-три шага и остановился, держа в пальцах незакуренную папиросу. Нонна с трудом удержала улыбку.

- Ну, - сказал он, - как вам работается без Владимира Ипполитовича? Не скучаете?

Кое-кто засмеялся. Кто-то чиркнул спичкой и дал ему закурить. Нонна сидела у своего стола, не поворачивая головы. Он говорил о том, когда будут готовы чертежи для пилы горячей резки, и о погоде. Разговаривая, бегло взглянул на Нонну. Сказал, что скоро будут топить лучше. Остановился около модели РНП, которую видел двадцать раз. Подошел к копировщице:

- Что это у вас? - и долго смотрел в чертежи какого-то узла.

Все-таки делать ему тут было нечего, хоть он и старался приискать себе занятие. Поэтому посещение не затянулось. Он сказал: