Темное прошлое человека будущего - Евгений Чижов

А теперь смотри еще… – Некрич извлек из другого кармана авиабилет. – Москва-Мюнхен, лечу первым классом, с икрой, шампанским и стюардессой – финалисткой всемирного конкурса красоты! Прощай, небритая Россия! Меня ждет другой фатерланд!

– И визу получил? – спросил я, чувствуя, как в голосе против воли возникает привычная интонация недоверия.

Некрич протянул мне новый загранпаспорт с лучащейся всеми цветами немецкой визой, где под его безусой фотографией стояло:

Чиркин Борис Андреевич.

– Ну что, гульнем на прощание? Где предпочитаешь пообедать? В

"Пекине " или в "Праге "? Выбирай, я угощаю.

Я начал было отказываться, но потом подумал, что, может быть, и в самом деле вижу его в последний раз…

Обедали в "Пекине ", ужинали в " Праге ". Некрич был щедр, вальяжен и привередлив в выборе блюд, как Гоголь периода

"Мертвых душ ".

– Сейчас здесь ничему нельзя верить, – говорил он, листая меню.

– Заказываешь эскалоп с кровью а-ля Бурбон, а тебе приносят непрожаренного Шарика, пойманного под мусорным баком в проходном дворе. И так во всем, от водки до правительства. Мы вступили в эпоху дешевых подделок, точнее, не мы, а вы – меня увольте! Мне нечего делать в империи попсы! А так называемая демократия без попсы ни шагу, они близнецы и братья.

После третьей рюмки самого дорого из имевшихся в меню коньяка красноречие Некрича достигло достойной его высоты:

– Поверь, Игорь, я бы не уезжал, перебрался бы хоть в Питер и жил там в безопасности, не рискуя ни с кем ненароком встретиться, но я не могу смотреть, как шекспировскую драму власти превращают в бездарный водевиль! Как трагическая опера становится на глазах скверной опереткой! Мне стыдно в этом участвовать! – произнес он тоном человека, без которого не принимается ни одно решение государственной важности.

Каждый раз, когда Некрич исчезал, а затем снова появлялся у меня, мне требовалось время, чтобы осознать происшедшие с ним изменения и совместить его новый образ с предыдущим: то он возникал вдруг без усов и бороды, то в необыкновенном белоснежном хитоне, то оживал, вынырнув из секретного метро, когда его уже считали мертвым, то был спокоен и знал все наперед среди всеобщего ужаса в Останкине. Нынешний Некрич, ничего больше не боящийся, уверенный в победе, щедрый, вкусно и дорого меня угощающий, был непривычен настолько, будто и впрямь обратился в свой негатив, в абсолютно незнакомого мне Чиркина. И лишь последней фразой о том, что ему стыдно в этом участвовать, искренне сказанной тоном власть имущего, Чиркин вернулся к

Некричу, в любом своем обличье не совпадающему с собой и всегда претендующему быть чем-то большим, чем он является. Восстановив для себя его непрерывность, я впервые по-настоящему почувствовал, сколько у нас общего позади и как много нас связывает. Мне захотелось сказать ему об этом, а также о том, что его бывшая жена считает нас похожими, как родные братья, и, может быть, она не совсем неправа, но вовремя осекся. Можно было не сомневаться, что Некрича меньше всего могло бы обрадовать сходство с кем бы то ни было. Поэтому я сказал только, что желаю ему удачи за границей.

– Мне будет тебя там не хватать, – ответил Некрич. – Если бы ты знал, как мне будет тебя не хватать! Я никогда тебе об этом не говорил, но ты был, в сущности, моим единственным другом, единственным, кто не предал меня в трудную минуту, на кого я мог положиться в этом насквозь поддельном предательском мире!

Уж кому-кому, подумалось мне, но не ему, распространителю вируса, заражающего недостоверностью все вокруг, жаловаться на поддельность мира. Хотя, с другой стороны, он сам, может быть, в первую очередь и страдает от болезни, которую разносит.

Из "Праги " мы вышли в мутные, сырые сумерки в обнимку, Некрич что-то напевал, я изо всех сил пытался ему подпевать.

– Идем, – сказал он, – идем, я хочу разыскать напоследок одно место… Одну улицу, где мы с Ириной впервые встретились. Это где-то здесь, недалеко… Обычная улица, но мне хочется…

Мы отправились в затяжной поиск по смеркающимся переулкам, мокрым и скользким, все более запутывающимся, все более похожим друг на друга, прячущимся в эту схожесть, в анонимность позднего часа и времени года, когда не только улицы, но и прохожие на них становятся одинаковы, скрывая свои лица под зонтами.

– Это было летом, здесь все было иначе, – говорил Некрич, потерянно осматриваясь. – На ней было легкое платье, оставляющее всю спину открытой, в сущности, не платье, а так, тряпочка, непотребная, по правде сказать, вещица. Она шла впереди меня жаркой ночью, и на всей улице, кроме нас с ней, никого. Когда я стал ее догонять, ничего еще про себя не решив, она, не оборачиваясь, шаги ускорила, и я уловил, как она меня боится, всей спиной, пустым, незащищенным ее пространством, плечами, лопатками, мелкими родинками и прыщами, так боится, что даже оглянуться не решается! И во мне тогда возникла уверенность, что я ее судьба, что захочу, то с ней и сделаю!

Пока Некрич говорил, я думал о том, что Ирина просила меня позвонить, сказала, что будет ждать звонка. И сейчас еще, наверное, ждет…

Так и не найдя улицы, мы сошлись наконец на том, что искать ее и не стоило, сели передохнуть на блестящую от сырости лавку в заваленном листвой дворе, и Некрич закончил рассказ:

– Я догнал ее, под каким-то там предлогом заговорил, мы познакомились, пошли дальше вместе, и она перестала меня бояться . А потом она споткнулась и сломала каблук. И тогда я поднял ее

– она же совсем легкая – и целый квартал на руках нес! От светофора до светофора! Ты мне веришь?

– Верю, конечно, верю! – Я сказал это с таким пылом, точно хотел разом компенсировать все недоверие, с которым всегда относился к

Некричу. – А ты мне веришь, что я тебе верю?

– И я тебе верю, что ты мне веришь… что я тебе верю, – слегка запутался Некрич, чей язык после выпитого уже начинал заплетаться.- Но скажи мне другое… Скажи мне такую вещь…

Только правду, обещай сказать мне правду.

– Клянусь!

– Когда Гурий убедил Ирину, что Коля с Толей меня застрелили, как она себя повела? Плакала? Ну хоть немного?

Мне вспомнился эксперимент, проделанный Некричем над матерью, когда он имитировал самоубийство при помощи порошка от тараканов. Я подумал, что он просто повторяет другими средствами тот же самый опыт и следит за реакцией окружающих, ожидая от них, чтобы ему, как в детстве, все простили, пожалели и оплакали его, а в конечном итоге выполнили все его желания. С упорством идиота он стремится к осуществлению заветной детской мечты: присутствовать на собственных похоронах.

– Да, – ответил я,- она плакала. Она пришла ко мне как к твоему другу и два часа кряду прорыдала у меня на плече. Как ни пытался , я не мог ее успокоить. Промочила мне слезами всю рубашку, хоть выжимай.

Некрич пренебрег иронией в моих словах. Удовлетворенно откинувшись на спинку скамейки, он смотрел на единственный освещающий глухой двор фонарь с кривым жестяным кольцом вокруг лампы.

– Вот увидишь, мы с ней еще встретимся,- сказал он. – Это еще не конец…

Дремучий двор обступал нас со всех сторон, живя своей темной, шуршащей жизнью по гнилым углам за мусорными баками. Ржавые гаражи были в нем, провисшие между деревьями бельевые веревки, сломанные качели, еще одна лавка и стол перед ней с прилипшими к мокрой фанерной крышке листьями и граненым стаканом на углу, до краев наполненным желтым светом от фонаря. К стене панельного дома примыкала низкая пристройка из черных от влаги досок с грязным маленьким окном, полуприкрытым белыми в цветочек, как нижнее белье, занавесками. Разбитая половина арбуза лежала возле стола, вывалив на землю свои багровые внутренности, наполняя воздух сырым арбузным запахом. Мы сидели молча, и в тишине мне постепенно начало казаться, что двор медленно увеличивается, словно разбухает на дрожжах гниющей листвы и памяти, приближаясь к размерам, какие были у дворов в детстве, когда любой из них был больше, чем целый город сейчас, а мы с Некричем погружаемся в него все глубже, все безвыходнее. Невозможно было поверить, чтобы здесь, где все было точно таким же и двадцать, и тридцать лет назад, когда-нибудь могло что-то измениться. Перемены проходили стороной по центральным улицам, а двор (изнанка города, его скрытое и подлинное лицо) оставался тем же, что и всегда. Мы забрели спьяну в местную вечность и в ней застряли. Я сказал об этом Некричу.

– Как бы не так! – ответил он. – Эта иллюзия неизменности у тебя все оттуда же, из защищенного со всех сторон благополучного советского детства. Скоро здесь все перевернется вверх тормашками. Слава Богу, это случится без меня. А вам, остающимся, я не завидую. Ты думаешь, октябрьскими событиями все закончилось? Если бы! Это было только начало, только первый акт драмы. Все еще впереди! Слышишь? – Некрич вдруг вскочил с лавки и замер. – Слышишь?