Темное прошлое человека будущего - Евгений Чижов

Или еще: мы ждем поезда в метро; стоя вполоборота к тоннелю, прижав левую руку к бедру, Ирина искоса глядит на приближающийся треугольник огней такими глазами, что мне хочется встать между нею и краем платформы. Но я этого, конечно, не делаю. " Ты смотришь на поезд, – говорю я,- взглядом Анны Карениной ". Она не улыбается. Ее голая напряженная шея над вырезом платья повернута так, точно парализована режущим светом, и она не смогла бы отвернуться, даже если бы захотела.

Или еще… Нет, хватит. И так ясно, что я всегда лишь свидетель, по сути, случайный, которого могло и не быть, присутствие которого ничего не меняет и изменить не может, даже если б он к этому стремился. Он, впрочем, и не стремился.

Но если я по отношению к Ирине воспринимал себя как наблюдателя и свидетеля, то она отводила мне явно другую роль, четко очерченную и жестко закрепленную, как и все в ее мире, совершенно лишенном гибкости, несмотря на свою непредсказуемость и сумбурность. Если уж она решила, что я похож на Некрича и возник в ее жизни для того, чтобы компенсировать его утрату, то сколько бы я ни лез из кожи, чтобы доказать обратное, она замечала во мне только черты сходства. И рот у нас с ним был одинаковый, и манера держаться, и любовь к соевому соусу и красному перцу, и дурная привычка ложиться на разобранную постель одетым, и множество других деталей, каждая из которых не только говорила сама за себя, но еще и указывала Ирине на более глубокую внутреннюю общность между мной и Некричем, так что отличало меня от него в ее глазах, похоже, лишь несколько поверхностных мелочей, таких, как цвет волос, глаз и дырка между моими передними зубами. Если б не это, я бы, наверное, полностью с ним слился. Я и сам начал думать, что, может быть, от общения с Некричем подцепил сходство с ним, как заразу. Назвал же его

Гурий вирусом, заражающим все вокруг. Иногда я замечал за собой некоторые вещи, бывшие явными симптомами " болезни Некрича ".

Начали сильно сохнуть губы. В метро я обнаружил, что не могу больше выносить промежутков ничем не заполненного ожидания от одной станции до другой – они кажутся мне бесконечными. Чтобы чем-то занять себя, я прочитывал все набранные крупным шрифтом заголовки газет в руках у соседей по вагону, и отдельные куски фраз застревали у меня в памяти иногда на несколько дней, всплывая в сознании в самые неожиданные моменты. Вообще потребность занимать себя, раньше мне совершенно незнакомая, все больше определяла мое поведение. На удовлетворение ее шло что попало – от острого голода перестаешь быть разборчивым в еде, – я что-то читал, смотрел, с кем-то встречался и в конце недели не мог вспомнить уже ничего из того, что делал в прошедшие дни. А если что-либо все же возникало в памяти, то я не мог уже понять, зачем мне это понадобилось. Жизнь ускорялась, начиная в своей судорожной спешке смахивать на немое кино. Я часто напоминал себе человека, который, придя в библиотеку, вместо того чтобы выбрать книгу и сесть ее читать, перелистывает их одну за другой, не в силах остановиться, ни в одну не углубляясь дальше названия и нескольких выхваченных из середины строк. Так и я листал дни, иногда вдруг с уже привычным изумлением замечая, что пересказываю случайному попутчику в автобусе газетную статью о штурме Белого дома подразделением " Альфа " с таким воодушевлением, как будто сам в нем участвовал, или обнаруживал себя неопределенно долгое время разглядывающим выразительную лепку морщин на лбу пьяного старика, лежащего под фонарем в своей блевотине.

Однажды я проснулся от сквозившего из окна холода, заварил себе чай, а затем на несколько минут задумался, решая, сколько ложек сахара в него положить. Обычно я кладу две, но почему не три, не пять, не десять, почему вообще сахар, а не соль и масло, как калмыки? В этот момент любой из вариантов показался мне одинаково возможным. Я вдруг почувствовал, что память о том, что хорошо, а что плохо, что вкусно, а что отвратительно, хотя еще и не покинула меня полностью, но держится во мне на честном слове, на последней тонкой ниточке. Плоский желтый лист проплыл в тумане за окном. Он не падал, а именно плавно плыл мимо, слегка покачиваясь на неровностях воздуха, как будто силы тяготения больше не существовало.

Наконец раздался телефонный звонок, восстанавливая распавшиеся было связи, удерживающие этот мир и меня в нем. Звонила Ирина, чтобы сказать, что мы можем встретиться вечером.

В тот вечер я первый и единственный раз побывал в некричевой квартире после ремонта. Дверной замок остался прежним, и бывший у меня ключ подходил к нему, как и раньше. Ирина сказала, что

Гурий собирается ставить железную дверь и тогда уже вместе с дверью менять замок, – зато самой квартиры стало не узнать: если б меня привели сюда с закрытыми глазами, я никогда бы не догадался, что это та самая квартира, где я уже был трижды.

Новый сияющий паркет под ногами, по которому хотелось кататься, как по льду, венецианские зеркала, японская аппаратура, арктической белизны американская сантехника… Модная итальянская мебель выглядела слегка растерянной в больших комнатах. Кажется, даже ветер, шевеливший занавеску в приоткрытом окне, залетал сюда не с улицы Горького, а откуда-нибудь из южной Франции. И главное, от прошлой обстановки не осталось и следа, изумление старых стен довоенного дома было скрыто под голландскими моющимися обоями, квартира смотрелась так, будто всегда была такой. Из всех вещей, бывших здесь при

Некриче, я нашел только оставленную Лепнинским и по неясным причинам сохраненную Гурием модель краснозвездного бомбардировщика, распластавшего крылья над хрупким журнальным столиком и казавшегося в новом окружении одиноким, как белая ворона.

Зато в бывшем кабинете отца Некрича находился настоящий склад старья – сюда сносил Гурий свои коллекционные трофеи. Дверь еле открывалась, заставленная стиральной машиной " Вятка ". Мешки с одеждой были свалены кучей, целые ящики с обувью громоздились друг на друга. Очевидно, все усилия Гурия уходили на приобретение новых старых вещей – на то, чтобы разобрать их, времени уже не оставалось. Сильный нафталинный запах шел из кабинета. Ирина с демонстративной брезгливостью закрыла туда дверь.

Пока я ходил, осматриваясь, по комнате, где когда-то мы вчетвером, Некрич, я и две девушки, сидели за круглым столом под темной люстрой – теперь в это трудно было поверить, – Ирина следила за мной с дивана, угрюмо грызя заусенец на пальце. Когда глаза наши встретились, показалось, что все это время я разглядывал новую обстановку на самом деле только для того, чтобы избежать этой встречи.

Она устроилась на диване так, что поднятая рука лежала локтем на спинке, одно плечо было выше другого и перекашивало вырез платья, открывавший кусок шрама под ключицей. Я множество раз разглядывал этот шрам и досконально изучил его, но теперь – оттого ли, что раньше я всегда видел его лишь на голом теле, или потому, что сейчас он выступал из выреза только наполовину, – он показался мне необыкновенно и по-новому притягательным. " У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа… " Словно почувствовав мой взгляд, Ирина повела шеей так, точно ей было неудобно и скучно между плеч, и от этого движения шрам открылся еще немного…

– Ты говоришь, Гурий не придет раньше девяти?

– Не должен…

– Значит, у нас еще час в запасе.

Вслед за платьем она сняла с руки часы и положила их на стол циферблатом вниз.

– Куда ты будешь меня прятать, если он сейчас вдруг явится? Под кровать?

– Я не успею тебя спрятать, – ответила Ирина совершенно серьезно.

– А это возможно? Может случиться, что он придет раньше времени?

– Конечно, возможно. Все возможно. – Она обняла и привлекла к себе мою голову, как бы утешая: не беспокойся зря, будет лишь то, что будет. И затем уже только шептала мне на ухо: – Не спеши, не спеши, не спеши…

А когда все кончилось и я протянул руку за часами на стуле,

Ирина сделала непроизвольное движение, чтобы остановить ее, даже схватила меня за запястье, но сразу же отпустила. И все-таки я успел понять: в глубине души Ирина хотела, чтобы я забыл о времени, Гурий вернулся и застал нас. Может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, она стремилась к вскрытию ситуации, к скандалу, к поножовщине – это был ее способ обнажения истины.

Это разрушительное стремление боролось в ней с ее природной хитростью, умением устраивать жизнь, и исход борьбы зависел только от случая. Я почувствовал себя разменной фигурой в ее отношениях с Гурием, которой она, недолго думая, могла бы пожертвовать.

– Может, еще раз? – безразличным голосом спросила она, глядя на меня из глубины полуприкрытых глаз – из глубины ожидания.

Но ее тело рядом со мной было уже снова привычным и насквозь знакомым, вся его география, все шрамы и родимые пятна были известны мне наизусть и оставались неизменными, если не считать пары полученных от Гурия новых синяков, возникших на коже, как поднявшиеся со дна на поверхность моря острова. Грустная, слегка припахивающая поЂтом простота этого тела вызывала только жалость и легкую досаду: ради чего здесь было рисковать? Я поцеловал ее и стал одеваться. На пороге протянул руку, чтобы погладить ее на прощание, но Ирина отстранилась: