Иван Ефремов. Книга 3. Таис Афинская - Иван Антонович Ефремов

ждущей соединения с черной, сверкающей звездами бесконечностью. Великая тайна мира вот-вот должна была открыться ей. Таис раскинула руки, все тело ее напряглось, стон мучительного нетерпения сорвался с губ. А черное покрывало ночи по-прежнему висело над ней неизмеримой бездной, загадочное мерцание светил не приближалось. Резкий спад ее порыва не огорчил, а оскорбил афинянку. Она увидела себя со стороны, жалкую, маленькую, обнаженную, на дне колодца в безвыходном круге высоких и гладких каменных стен. Ее мнимое слияние с Геей было дерзким святотатством, непостижимое осталось прежним, будущее не сулило великого и светлого. Таис захотелось вскочить и убежать прочь, как самозванке, вторгшейся в запретное и наконец понявшей свое ничтожество. Что-то, может быть воля делосца, удерживало ее на месте. Постепенно Таис подчинилась покою звездной ночи и ощущение уверенности в себе заменило прежнее смятение. Однако когда афинянка пришла в пещеру, чтобы забыться тревожным сном, беспокойство вернулось, усиленное голодом и непониманием, зачем ее заставляют проделывать все это.

Третья ночь наедине со звездами на берегу символического моря началась по-иному. После двух дней в темноте звезды виделись особенно яркими. Одна из них приковала внимание Таис. Острый луч пронизал ее сквозь глаза, проник в сердце, разлился по телу голубым огнем колдовской силы. Сосредоточившись на звезде, она, вспомнив волшебные возгласы ритуальных танцев, собиравшие силы и чувства, стала повторять: «Гея-Таис, Гея-Таис, Гея-Таис…» Беспорядочный поток мыслей замедлился, почва под Таис плавно покачивала ее и песта неощутимо, подобно кораблю в ночном море.

Заострившимся чутьем Таис поняла наконец цель и смысл своего испытания. Конечно, там, на островах Внутреннего Моря, человек, оставленный наедине с морем, в ночной тиши, легче проникался первобытным слиянием с природными силами Геи, растворяя себя в вечном плеске волн. Здесь жалкая символика не позволяла быстро настроить себя на глубокое чувство потока времени подобно Ахелою-Аргиродинесу[226], катящему серебряные волны из неизвестности будущего во мрак подземелий прошлого. Если стремления с самого начала были искренни и сильны, то сосредоточение и подъем духа могли достигаться среди этой почти театральной декорации, почувствовала Таис в мерном течении замедленных мыслей, лежа лицом к небу. С тихим током дум время убыстрялось. Протекла будто совсем короткая ночь, и разноцветье звезд стало холодеть, серебрясь признаком близкого рассвета. Повинуясь внезапному желанию, Таис встала, потянулась всем телом и бросилась во тьму черной воды. Удивительная теплота обняла ее, вода, прежде казавшаяся ей застойной, нечистой, спорила свежестью с морской далью. Едва ощутимое течение струй пробегало по коже невиданной лаской. В блаженстве Таис перевернулась на спину, опять устремляя взор в небо. Вода, очевидно пресная (Таис все же не решилась ее попробовать), не поддерживала как морская, но, погрузившись до губ, Таис смогла лежать не двигаясь. Рассвет катился из восточной пустыни, а Таис не знала, следует ли ей снова удаляться во тьму пещеры или ожидать знака здесь. Ее недоумение прервалось знакомым медным ударом, и на галечной насыпи появился старый философ.

— Иди ко мне, дочь! Пора приступать к обряду.

Почти одновременно с его словами буйная заря ясного дня взвилась в высоту сумрачного неба, отразилась от гладкой стены колодца, и Таис увидела себя в кристально-прозрачной воде бассейна из полированного темного гранита. Перевернувшись, она быстро доплыла до галечной насыпи. Ослепленная после долгого пребывания в пещере и сумраке ночей, она выплыла из воды и прикрылась мокрыми вьющимися прядями кос. За спиной делосца появился бородатый поэт с каким-то черным камнем в руке.

— Ты должна быть символически поражена громовым ударом и очищена им. Он ударит тебя камнем, упавшим с неба. Откинь назад волосы, склони голову.

Так возросло доверие афинянки к старому философу, что она бестрепетно повиновалась.

Удара не последовало. С шумным вздохом поэт отступил, прикрывая лицо свободной рукой.

— Что с тобой, митиленец? — повысил голос старик.

— Не могу, отец. Столь прекрасно это создание творческих сил Геи. Взгляни на ее совершенство; я подумал, что оставлю рубец, и рука моя опустилась.

— Понимаю твои чувства, но обряд следует выполнить. Догадайся, где рубец менее всего будет заметен?

Видя нерешительность поэта, делосец взял камень сам.

— Заложи руки за голову, — отрывисто приказал он Таис и нанес резкий удар острой гранью камня по внутренней стороне руки, выше подмышки. Таис слегка вскрикнула от удивления, потекла кровь. Жрец собрал немного крови и размешал в воде бассейна. Забинтовав руку афинянки полотняной лентой, он удовлетворенно сказал:

— Видишь, этот рубец будет знать только она да еще мы двое.

Поэт со склоненной головой подал Таис чашу козьего молока с медом — напитка, которым вспоила Зевса в пещере Крита божественная коза Амальтея. Таис осторожно выпила ее до дна и почувствовала, как отступил голод.

— Это знак возрождения к жизни, — сказал философ. Поэт надел на голову Таис венок из сильно пахнущих белых цветов с пятью лепестками и поднес светло-синюю столу, по подолу которой вместо обычной бахромы бежал узор из крючковатых крестов, показавшийся афинянке зловещим. Делосский философ, как всегда, угадал ее мысли.

— Это знак огненного колеса, пришедший к нам из Индии. Видишь, концы крестов отогнуты противосолонь. Колесо может катиться лишь посолонь и знаменует добро и благосклонность. Но если ты увидишь похожие колеса-кресты с концами, загнутыми посолонь, так что колесо катится лишь против вращения солнца, — знай, что имеешь дело с людьми, избравшими путь зла и несчастья.

— Как танец черного колдовства, который танцуют ночью противосолонь вокруг того, чему хотят повредить? — спросила Таис, и делосец кивнул утвердительно.

— Вот три цвета трехликой богини-музы, — сказал поэт, обвязывая Таис поясом из продольно-полосатой бело-сине-красной ткани. Бородатый отдал афинянке низкий египетский поклон, коснувшись ладонью своего правого колена, и безмолвно вышел. Делосец повел Таис из подземелья через залитый ослепительным светом дворик, в верхний этаж надвратного пилона.

Последовавшие семь дней и ночей заполнили странные упражнения в сосредоточении и расслаблении, усилиях и блаженном отдыхе, чередовавшихся с откровениями мудреца в таких вещах, о каких хорошо образованная гетера никогда не подозревала. Казалось, в ней произошла большая перемена — к лучшему или к худшему, она еще не могла оценить. Во всяком случае из храма Нейт на волю выйдет другая Таис, более спокойная, знающая и по-новому беззаботная — от разоблачения обманов жизни и самообмана людей, а не от беспечного задора юности, как было прежде. Она никогда никому не рассказывала о суровых днях необыкновенных чувств, вспыхнувших подобно пламени, пожиравшему обветшалые одежды детской веры. О страдании от уходящего очарования успехов, казавшихся столь важными, о постепенном утверждении новых надежд и целей она могла бы рассказать лишь дочери, на нее похожей. Жизнь не