Пеший город - Феликс Кривин

Но пришлось ее признать. Кроме нее, предъявить публике было некого.

Он обнял ее, но поцеловать не решился. Все-таки это была совсем чужая женщина. И сказал, жалко улыбаясь, как улыбается кассир банка, когда на него наставляют пистолет со словами: «Не двигаться! Это ограбление!»:

— Ну вот, пусть все смотрят, какая вы есть. Подтвердите, что все это так и было.

— И вовсе не так, — неожиданно сказала женщина. — Все было совсем по-другому.

И она поведала публике, как это было, пересказывая рассказ совсем другого писателя, который был у нее в плане внеклассного чтения.

На этот раз слушали с большим интересом. И не только потому, что рассказывала участница событий, а просто события были интересные.

— Вот как это было, — сказала мнимая героиня и спокойно пошла на свое место.

Зал проводил ее бурными аплодисментами. Автор смущенно раскланивался.

— Так всегда бывает, — сказал он. — В жизни все намного интересней, чем в литературе. — И, воодушевленный успехом, предложил: — Давайте я вам еще что-нибудь почитаю

«Не надо!», «Хватит!» — послышались голоса.

— На ваши рассказы не напасешься действующих лиц сказал какой-то знаток внеклассного чтения.

Красные кони в ожидании Годо

Пьеса называлась «Красные кони на синей траве». Или «Синие кони на красной траве». Сейчас этого уже никто не помнит.

Это была пьеса о Ленине, но из деликатности персонаж назывался Актер, Который Играет Ленина. А Эпштейн, который проходил по пьесе в качестве соучастника, назывался просто Эпштейн, и его играл, конечно, Миша Мильмейстер.

Слов у Миши было немного, но зато он сидел в президиуме. И это, конечно, налагало на него ответственность, поэтому режиссер с Мишей много работал. Ему казалось, что Миша говорит с нежелательным акцентом, что недопустимо для человека в президиуме. Миша обычно говорил без акцента, но как можно говорить без акцента такие слова: «Господи, почему я не умер маленьким!»

Нужно еще учесть, что это были первые Мишины слова в серьезной пьесе. А также то, что Миша впервые сидел в президиуме. Поэтому простительно, что он говорил с акцентом.

— Ты говоришь с акцентом, уличал его режиссер.

— А Ленину можно? — оправдывался Миша Мильмейстер.

— Ленину все можно, — ответствовал Режиссер, хотя с акцентом говорил не Ленин, а Актер, Который Играл Ленина.

Режиссер советовал Мише больше работать над текстом. Было бы над чем работать. Всего каких-то шесть слов. Миша попытался расширить текст, восклицая: «О Господи!» Но у него опять получалось с акцентом: «О Господи, почему я не умер маленьким!»

Он так долго учил эту фразу, что соседи недовольно ворчали:

— Устроили тут молельный дом! Но Миша упорно продолжал работать. Режиссер, однако, заметил, что Миша несет отсебятину, и не просто отсебятину, а отсебятину с сильным акцентом. Поэтому фразу у Миши отобрали, а его вывели из президиума. У этого Эпштейна на лице было написано, что он Эпштейн. И у Ленина, кстати, то же самое было написано, хотя он был не Эпштейн и даже не Ленин, а всего лишь Актер, Который Играл Ленина. Кем-то надо было пожертвовать, но пожертвовать Лениным было нельзя, поэтому пожертвовали Эпштейном.

Во второй раз Мише дали слова в пьесе «Обыкновенное чудо». Текста здесь было побольше: Первый Министр — это вам не Эпштейн. Но когда Первый Министр, воспользовавшись своим положением, посоветовал королю, как надо воспитывать детей, тот ему ответил коротко: — Вы умрете первым.

Ну не рок, скажите, пожалуйста? В первой пьесе всего одна фраза, но и в ней приходится сожалеть, почему он не умер маленьким, а во второй всего лишь один совет — и будь любезен, умирай первым.

Потом была пьеса «В ожидании Годо». У каждого человека есть свой Годо, и жизнь проходит в его ожидании. И «Красные кони», и «Обыкновенное чудо» — все это было в ожидании Годо… В этой пьесе Мишу водили на веревке.

У него были слова в этой пьесе, но пока их не давали сказать. Человек, который водил его на веревке, объяснял его молчание тем, что Миша умеет только думать. Да еще отплясывать. Хотя специально для Миши в пьесе были заготовлены слова, но они были сильно искажены, чтоб никто ничего не понял. В этих словах было совсем не то, о чем думал человек на веревке, а то, о чем он думал, никогда не будет сказано.

А зрители в зале рассуждали так: раз этот человек умеет думать, значит, он непременно скажет что-то особенное. И они, затаив дыхание, ждали, когда он заговорит.

И вот он заговорил:

— Богу должно быть известно, что в этом мире дибазол фосфат в геене огненной вам жить…

Вы что-нибудь понимаете? И в зале никто не понимал. И на сцене никто не понимал. И сам Миша тоже не понимал. Потому что все было сказано так, чтоб ничего не было понятно.

И человек, который водил Мишу на веревке, сильно дернул за веревку и сказал:

— Нет уж, пусть лучше не высказывается, а носит чемоданы с песком.

(Мало того, что Миша был на веревке, он еще таскал эти чемоданы).

К сожалению, так бывает: тот, кто много думает, кончает тем, что ходит, как вьючный мул, на привязи и с поклажей.

С тех пор прошло много лет. Красные кони посинели в ожидании Годо и теперь стесняются вспомнить, что были когда-то красными. А на смену обыкновенному чуду пришли такие чудеса, которые прежде никому и не снились. А Миша целиком ушел в пантомиму, чтобы уж больше ничего не говорить. Потому что все, что можно было сказать, уже сказано, а что не сказано, того говорить и не нужно.

Сказка о прожитой жизни

Григорий Свиридович гордился своими предками. Григорий Давидович стеснялся своих предков. А Григорий Леонидович не помнил ни своих, ни чужих, потому что был Григорий Леонидович воинствующим интернационалистом.

Род настоящего интернационалиста начинается с отца, да и то лишь для того, чтоб интернационалиста можно было назвать по отчеству.

Они сидели на берегу Средиземного моря, и Григорий Давидович время от времени делал жест, будто закидывает удочку. Ну, обнаглел! Закидывать удочку в Средиземное море!

Они сидели на солнышке. Когда-то насиделись в темницах. Григорий Свиридович за чрезмерную гордость своими предками, Григорий Давидович — за сокрытие своих предков, а Григорий Леонидович — за недостаточно воинствующий интернационализм по отношению к малым национальностям.

Григорий Свиридович и Григорий Давидович были знакомы еще с молодых лет. Бывало, сидят, разговаривают. Григорий Свиридович все о предках да о предках, а Григорий Давидович — тоже о предках, но не своих, а Григория Свиридовича. О своих же предках — молчок. Будто у него никогда не было предков.

Предки Григория Свиридовича были запорожцы, все на лошадях. А у Григория Давидовича не было предков на лошадях, разве что под лошадями. Как поскачут запорожцы на ляхов, так предки Григория Давидовича уже под лошадями. Хоть и не ляхи, а под лошадями. А как поскачут ляхи на предков Григория Свиридовича, предки Григория Давидовича опять под лошадями.

Не хочется говорить, но предки Григория Свиридовича недолюбливали предков Григория Давидовича. И нередко предавались этому губительному чувству. Бывало и так, что на помощь им приходили предки Григория Леонидовича и даже предки других, совершенно посторонних людей.

И если бы только предки. А современники? И на лошадях не скакали, а сколько потоптали людей. Заглянули бы предки в наши времена, у них не то что волосы, кости встали бы дыбом.

Людей сажали, как картошку. Но картошку сажают ненадолго, на пару месяцев, а людей сажали на долгие годы. Так посадили Григория Свиридовича — за чрезмерную любовь к своим предкам, так же посадили и Григория Давидовича — за сокрытие своих предков. И еще за анекдоты. Тогда они казались Григорию Давидовичу остроумными, а теперь он не видит в ник ничего смешного. Теперь он вообще не понимает, почему люди смеются над анекдотами. Может, у него пропало чувство юмора? Может быть, оно пропадает в темницах, как фотопленка на свету?

Он сделал жест, будто подсекает. Когда-то он был крупнейший на Украине рыбак, хотя и не такой знаменитый, как Натан Рыбах, украинский писатель.

Сейчас они сидели на солнышке, на скамеечке. Времена переменились. Григорий Свиридович уже не так гордился своими предками, Григорий Давидович уже не так стеснялся своих предков и даже чуть-чуть ими гордился. Но, конечно, прямо этого не высказывал. Он вообще многого прямо не высказывал, такая у него была жизнь. А Григорий Леонидович остался интернационалистом, но таким невоинствующим, что его хоть голыми руками бери.

Они сидели на скамеечке и разговаривали. Точнее, разговаривали Григорий Свиридович и Григорий Давидович, а Григорий Леонидович никак не мог вспомнить, что он хотел сказать. А если вспоминал, что хотел сказать, то не мог вспомнить, сказал он это или только собирался. А когда вспоминал, что сказать собирался, вылетало из памяти, что именно он собирался сказать.