Наука любви (сборник) - Овидий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мощною он потрясал рогатину правой рукою.
Сын же Эгея ему: «Стань дальше, о ты, что дороже
Мне и меня самого, души моей часть! В отдаленье
Может и храбрый стоять: погубила Анкея отвага».
Молвил и бросил копье с наконечником меди тяжелой.
Ладно метнул, и могло бы желаемой цели достигнуть,
Только дубовая ветвь его задержала листвою.
Бросил свой дрот и Ясон, но отвел его Случай от зверя;
Дрот неповинному псу обратил на погибель: попал он
В брюхо его и, кишки пронизав, сам в землю вонзился.
Дважды ударил Ойнид: из двух им брошенных копий
Первое медью в земле, второе в хребте застревает.
Медлить не время; меж тем свирепствует зверь и всем телом
Вертится, пастью опять разливает шипящую пену.
Раны виновник – пред ним, и свирепость врага раздражает;
И под лопатки ему вонзает сверкнувшую пику.
Криками дружными тут выражают товарищи радость
И поспешают пожать победившую руку рукою.
Вот на чудовищный труп, на немалом пространстве простертый,
Диву дивуясь, глядят, все мнится им небезопасным
Тронуть врага, – все ж каждый копье в кровь зверя макает.
А победитель, поправ грозивший погибелью череп,
Молвил: «По праву мою ты возьми, нонакрийская дева,
Эту добычу: с тобою мы славу по чести разделим».
Тотчас он деве дарит торчащие жесткой щетиной
Шкуру и морду его с торчащими страшно клыками, —
Ей же приятен и дар, и сам приятен даритель.
Зависть почуяли все; послышался ропот в отряде.
Вот, из толпы протянув, с громогласными криками, руки, —
«Эй, перестань! Ты у нас не захватывай чести! – кричали
Так Фестиады, – тебя красота твоя не подвела бы,
Как бы не стал отдален от тебя победитель влюбленный!»
Дара лишают ее, его же – права даренья.
Марса внук не стерпел; исполнившись ярого гнева, —
«Знайте же вы, – закричал, – о чужой похитители чести,
Близки ль дела от угроз!» – и пронзил нечестивым железом
Грудь Плексиппа, – а тот и не чаял погибели скорой!
Был в колебанье Токсей: одинаково жаждавший в миг тот
Брата отмстить своего и боявшийся участи брата, —
Не дал ему Мелеагр сомневаться: согретое прежним
Смертоубийством копье внозь согрел он братскою кровью.
Сын победил, и несла благодарные жертвы Алтея
В храмы, но вдруг увидала: несут двух братьев убитых.
В грудь ударяет она и печальными воплями город
Полнит, сменив золотое свое на скорбное платье.
Но, лишь узнала она, кто убийца, вмиг прекратился
Плач, и слезы ее перешли в вожделение мести.
Было полено: его – когда после родов лежала
Фестия дочь – положили в огонь триединые сестры.
Нить роковую суча и перстом прижимая, младенцу
Молвили: «Срок одинаковый мы и тебе и полену,
Новорожденный, даем». Провещав прорицанье такое,
Вышли богини; а мать головню полыхавшую тотчас
Вынула вон из огня и струею воды окатила.
Долго полено потом в потаенном месте лежало
И сохранялось, – твои сохраняло, о юноша, годы!
Вот извлекла его мать и велела лучинок и щепок
В кучу сложить; потом подносит враждебное пламя.
В пламя древесный пенек пыталась четырежды бросить,
Бросить же все не могла: в ней мать с сестрою боролись, —
В разные стороны, врозь, влекут два имени сердце.
Щеки бледнели не раз, ужасаясь такому злодейству,
Очи краснели не раз, распаленным окрашены гневом,
И выражало лицо то будто угрозу, в которой
Страшное чудилось, то возбуждало как будто бы жалость.
Только лишь слезы ее высыхали от гневного пыла,
Новые слезы лились: так судно, которое гонит
Ветер, а тут же влечет супротивное ветру теченье,
Чует две силы зараз и, колеблясь, обеим покорно, —
Так вот и Фестия дочь, в нерешительных чувствах блуждая,
То отлагает свой гнев, то, едва отложив, воскрешает.
Преобладать начинает сестра над матерью все же, —
И, чтобы кровью смягчить по крови родные ей тени,
Благочестиво творит нечестивое. Лишь разгорелся
Злостный огонь: «Моя да истлеет утроба!» – сказала —
И беспощадной рукой роковое подъемлет полено.
Остановилась в тоске пред своей погребальною жертвой.
«О Эвмениды, – зовет, – тройные богини возмездий!
Вы обратитесь лицом к заклинательным жертвам ужасным!
Мщу и нечестье творю: искупить смерть смертию должно,
Должно злодейство придать к злодейству, к могиле могилу.
В нагроможденье скорбей пусть дом окаянный погибнет!
Будет счастливец Ойней наслаждаться победою сына?
Фестий – сиротствовать? Нет, пусть лучше восплачутся оба!
Вы же, о тени моих двух братьев, недавние тени,
Помощь почуйте мою! Немалым деяньем сочтите
Жертву смертную, дар материнской утробы несчастный.
Горе! Куда я влекусь? Простите же матери, братья!
Руки не в силах свершить начатого – конечно, всецело
Гибели он заслужил. Ненавистен мне смерти виновник.
Кары ль не будет ему? Он, живой, победитель, надменный
Самым успехом своим, Калидонскую примет державу?
Вам же – пеплом лежать, вы – навеки холодные тени?
Этого я не стерплю: пусть погибнет проклятый; с собою
Пусть упованья отца, и царство, и родину сгубит!
Матери ль чувствовать так? Родителей где же обеты?
Десятимесячный труд материнский, – иль мною забыт он?
О, если б в пламени том тогда же сгорел ты младенцем!
Это стерпела бы я! В живых ты – моим попеченьем
Ныне умрешь по заслугам своим: поделом и награда.
Данную дважды тебе – рожденьем и той головнею —
Душу верни или дай мне с братскими тенями слиться.
Жажду, в самой же нет сил. Что делать? То братские раны
Перед очами стоят, убийства жестокого образ,
То сокрушаюсь душой, материнскою мучась любовью, —
Горе! Победа плоха, но все ж побеждайте, о братья!
Лишь бы и мне, даровав утешение вам, удалиться
Следом за вами!» Сказав, дрожащей рукой, отвернувшись,
В самое пламя она головню роковую метнула.
И застонало – иль ей показалось, что вдруг застонало, —
Дерево и, запылав, в огне против воли сгорело.
Был далеко Мелеагр и не знал, – но жжет его тайно
Этот огонь! Нутро в нем – чувствует – все загорелось.
Мужеством он подавить нестерпимые тщится мученья.
Сам же душою скорбит, что без крови, бесславною смертью
Гибнет; счастливыми он называет Анкеевы раны.
Вот он со стоном отца-старика призывает и братьев,
Кличет любимых сестер и последней – подругу по ложу.
Может быть, также и мать! Возрастают и пламя и муки —
И затихают опять, наконец одновременно гаснут.
Мало-помалу душа превратилась в воздух легчайший,
Мало-помалу зола убелила остывшие угли.
Гордый простерт Калидон; и юноши плачут и старцы,
Стонут и знать, и народ; распустившие волосы с горя
В грудь ударяют себя калидонские матери с воплем.
Пылью сквернит седину и лицо престарелый родитель,
Сам распростерт на земле, продолжительный век свой поносит.
Мать же своею рукой, – лишь сознала жестокое дело, —
Казни себя предала, железо нутро ей пронзило.
Если б мне бог даровал сто уст с языком звонкозвучным,
Воображенья полет или весь Геликон, – я не мог бы
Пересказать, как над ней голосили печальные сестры.
О красоте позабыв, посинелые груди колотят.
Тело, пока оно здесь, ласкают и снова ласкают,
Нежно целуют его, принесенное ложе целуют.
Пеплом лишь стала она, к груди прижимают и пепел,
Пав на могилу, лежат и, означенный именем камень
Скорбно руками обняв, проливают над именем слезы.
Но, утолясь наконец Парфаонова дома несчастьем,
Всех их Латонина дочь, – исключая Горгею с невесткой
Знатной Алкмены, – взрастив на теле их перья, подъемлет
В воздух и вдоль по рукам простирает им длинные крылья,
Делает рот роговым и пускает летать – превращенных.
Филемон и Бавкида
Бог речной замолчал. Удивленья достойное дело
Тронуло всех. Но один над доверием их посмеялся, —
Иксионид, – презритель богов, необузданный мыслью:
«Выдумки – весь твой рассказ, Ахелой, ты не в меру могучей
Силу считаешь богов, – будто вид и дают и отъемлют!»
И поразилися все, и словам не поверили дерзким.
Первый меж ними Лелег, созревший умом и годами,
Так говорит: «Велико всемогущество неба, пределов
Нет ему: что захотят небожители, то и свершится.
А чтобы вас убедить, расскажу: дуб с липою рядом
Есть на фригийских холмах, обнесенные скромной стеною.
Сам те места я видал: на равнины Пелоповы послан
Был я Питфеем, туда, где отец его ранее правил.
Есть там болото вблизи, – обитаемый прежде участок;
Ныне – желанный приют для нырка и лысухи болотной.
В смертном обличье туда сам Юпитер пришел, при отце же
Был отвязавший крыла жезлоносец, Атлантов потомок.
Сотни домов обошли, о приюте прося и покое,
Сотни к дверям приткнули колы; единственный – принял,
Малый, однако же, дом, тростником и соломою крытый.
Благочестивая в нем Бавкида жила с Филемоном,