Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски

изменился примерно в декабре 1910 года»[462]. Несомненно, для создания художественного эффекта она преувеличивала, а может, ошиблась датой. Возможно, человеческий характер изменился примерно в декабре 1987 года, когда Управление по санитарному надзору за качеством продуктов и медикаментов США (FDA) разрешила фармацевтической компании Eli Lilly & Company выпустить на американский рынок препарат «Прозак». Десятилетия спустя миллионы людей на всей планете стали принимать лекарства, которые еще восемьдесят лет назад невозможно было даже представить.

Внезапно в разговорах о депрессии стало часто появляться словосочетание «химический дисбаланс». В 1985 году, за два года до выхода на рынок «Прозака», фармацевтическим компаниям была разрешена прямая реклама потребителям, вследствие чего компания Pfizer стала рекламировать препарат «Золофт» как средство для коррекции «химического дисбаланса»[463]. Компаниям понравился такой подход, поскольку появился способ представить депрессию в качестве «настоящей» болезни, то есть требующей медикаментозного лечения. Врачи порой пользовались аналогичным аргументом в качестве быстрого и легкого способа убедить пациента принимать лекарства. Пациенты тоже подхватили расхожую фразу; так словосочетание превратилось в «идиому горя»[464]. Тем не менее вы не найдете термин «химический дисбаланс» ни в учебниках психофармакологии, ни в лексиконе людей, тесно связанных с научными исследованиями. Однако, как и капсула «Прозака», фраза стала широко употребляемой (см. Рисунок 6).

В то же самое время, в которое «Прозак» становился культурной сенсацией, некоторые начали утверждать, что депрессия исключительно физическое заболевание. Врачи говорили пациентам: у вас такая же болезнь, как диабет, и чтобы вам стало легче, нужно принимать лекарства. Аналогия с диабетом была очень выгодна фармацевтическим компаниям, поскольку сводила лекарства от депрессии не к аспирину или антибиотикам, принимаемым при необходимости, а к чему-то, что требуется ежедневно в течение всей жизни (например, к тому же инсулину, необходимому диабетикам). Пациенты подхватили метафору, сообщая окружающим: «Да, у меня депрессия, но это всего лишь химическое нарушение», – точно бы заявляя: не беспокойтесь о моем детстве и не обращайте внимания на мои текущие проблемы. Писатель Эндрю Соломон опрашивал страдающих депрессией; многие из них заявляли, что их болезнь – это «чистая биохимия». Соломон возражал: «Если вы хотите смотреть с этой точки зрения, то все в человеке – чистая биохимия»[465]. Указание на физический аспект полезно в том случае, когда проявления болезни трудно увидеть. К примеру, психотерапия не относится к медикаментозным методам лечения депрессии, однако она определенно меняет мышление[466]. (Почему бы ей этого не делать?) Описание депрессии как «биохимии» скрывает не меньше факторов, чем проясняет. К примеру, скрывает то, насколько ограничены наши познания о биохимии депрессии и о том, что нельзя объяснить исключительно химическими процессами в организме.

Рисунок 6. «Прозак» – лекарство, давшее имя эпохе. Прах актрисы Кэрри Фишер, остроумно и смело рассказывавшей о своей болезни, покоится в урне в форме такой таблетки.

Источник: Shutterstock

Иногда, чтобы прояснить этот момент, приходится приводить неочевидное сравнение. Представьте, что вы студент колледжа и вам требуется проанализировать шедевр Вирджинии Вулф «На маяк». Вы даете себе на это неделю и после сообщаете, что книга сделана из чернил и бумаги, следовательно, она состоит из углеродных материалов, смешанных с органическими и неорганическими компонентами. Технически вы будете правы. Но чего-то в вашем анализе явно будет не хватать.

Многие профессионалы поставили под сомнение идею о «химическом дисбалансе». Они выразили опасения в том, что при таком раскладе не учитываются психологические и социальные факторы, поставили под сомнение убедительность доказательств «дисбаланса» и заявили об опасности чрезмерного расчета на лекарства. Несмотря на популярность убеждения, многие пациенты все же придерживались иных причин возникновения депрессии, в частности психологических и социальных объяснений, что наблюдалось в абсолютно разных популяциях, от местных сообществ мексиканцев-граждан США до белых британцев Лондона[467].

Хотя преимущества точки зрения о «химическом дисбалансе» очевидны. Отныне никто не винит родителей. Больные избавляются от стигмы. Люди с депрессией получают шанс на признание того, что они по-настоящему больны, ведь многие считают, что причина болезни носит физический характер. Врачи, которые и прежде ратовали за биологическую психиатрию, переживают культурный триумф.

Меланхолия имела внутреннюю физическую природу, хотя мало кто из сторонников гуморальной теории считал, что она исключительно физическая, опуская психологический и социальный аспект. Психоаналитики верили во врожденную склонность к депрессии, хотя они же настаивали на психологическом аспекте. Эпоха антидепрессантов не положила конец многовековому психологическому толкованию биологических процессов. По-настоящему новыми оказались лишь голоса в поддержку того, что социальные и психологические факторы отныне не важны.

Эпоха антидепрессантов наступила отнюдь не потому, что изобрели эффективные лекарственные препараты, а психологические подходы устарели. Основная часть инноваций в сфере биологической психиатрии появилась в эпоху доминирования психоанализа, а не после нее[468]. «Прозак» – одно из последних появившихся средств в арсенале физической терапии психических болезней, который, в свою очередь, начал формироваться еще с 1920-х годов.

До антидепрессантов

Целое столетие, примерно 1850–1950 годы, стало увлекательным временем для медицины. Микробная теория инфекционных болезней была научно доказана и получила всеобщее признание. Последовали колоссальные изменения в устройстве общественного здравоохранения, профилактики и лечения болезней. Психиатры надеялись на аналогичные достижения, основанные на изучении мозга. С начала XX века проводились многочисленные эксперименты по поиску физических методов лечения ментальных расстройств. Но достижения в науке о мозге мало что смогли дать для подобных экспериментов. Вследствие чего какие-то физические методы лечения изобрели случайно, другие основывались на ошибочных данных, и большая часть имела серьезные побочные эффекты. Также их тестировали на небольших группах пациентов без информированного согласия, когда культура научных исследований была далека от нынешней. Но вместе с тем они возымели совокупный эффект повышения в обществе уверенности в том, что психические заболевания можно лечить физическими методами[469].

Практически забытая широкой публикой «малярийная терапия» для лечения нейросифилиса оказала важнейшее влияние на рост такой уверенности. В 1880-х годах у австрийского психиатра Юлиуса Вагнера-Яурегга был психически больной пациент, у которого поднялась высокая температура из-за инфекции. Когда лихорадка утихла, кажется, уменьшились и симптомы психического заболевания. Вагнер-Яурегг начал заражать пациентов инфекционными возбудителями, надеясь при помощи лихорадки найти средство от ментальных недугов. В 1917 году ему удалось вылечить «общий паралич сумасшедших», теперь известный как нейросифилис. Лечение помогло значительному числу пациентов. Многие из тех, кто проводил всю жизнь в лечебницах, поправились и смогли выписаться. Вагнер-Яурегг первым из психиатров получил Нобелевскую премию[470].

Такую процедуру, как лоботомию, помнят многие, но теперь она используется крайне редко[471]. В 1927 году португальский невролог Антониу Эгаш Мониш посетил научный семинар, на котором демонстрировались обезьяны, укрощенные после удаления части лобной доли головного мозга.