Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Бедреддин ушел на утреннюю молитву и не вернулся. Ни домой, ни в медресе, ни во дворец. Напрасно ждали его Джазибе с Мюэйедом — он не пришел ни к обеду, ни к ночи. Уединился в своей келье в Шейхуние, решили они. Но когда на следующий день из дворца прибыл гонец, чтобы осведомиться, не стряслась ли, упаси Аллах, какая-либо беда с факихом Бедреддином Махмудом, ибо вот уже третий день наследник престола лишен света его учености, родные всполошились. Мюэйед сам отправился на поиски. Зашел в мечеть Аль-Маридани, где Бедреддин имел обыкновение преклонять колени на заре. Да, вчера утром был, а куда ушел, неведомо, сказал имам. Мюэйед обошел всю огромную мечеть Аль-Азхар, медресе при ней, где жили ученики Бедреддина, заглянул в книгохранилища. Напрасно. Не появлялся он и в Шейхуние. Наконец Мюэйеда осенило: надо посоветоваться с шейхом Ахлати. Но когда после полудня, истомленный удушающей жарой, он явился в обитель, к шейху его не допустили. Не потому, что Мюэйед был в поту и в пыли, а потому, что шейх был занят: уединился, и надолго. Один? Нет, со своим новым мюридом Бедреддином, услышал Мюэйед. И так и сел, где стоял.

Бедреддин жаждал справедливости, равенства всех перед законом. И вот настал для него миг осознания несбыточности его надежд: развращающая душу власть над людьми явственно обнаружила свое пренебрежение законами совести и разума.

Слезы Бедреддина были слезами прощания. Он прощался с десятилетиями труда и упований, запечатленных в его книгах, которые годились теперь лишь на то, чтобы их как можно скорее поглотила река забвения; прощания с верой во всесилие разума, прощания с молодостью, наконец его покинувшей, но так его и не насытившей. И слезами мольбы о прощении: осознание иллюзорности надежд часто представляется изменой идеалам.

На рассвете после беседы с Марией Бедреддин совершил два обязательных ракята молитвы и, выйдя из мечети, двинулся к султанской крепости навстречу порывистому ветру, швырявшему в лицо пригоршни песка. Не ответив на приветствие султанской приворотной стражи, что привело стражников в немалое удивление, Бедреддин прошел мимо крепости дальше на полдень, покуда не оказался за пределами города, на обширном мамлюкском кладбище. Здесь, в семейных склепах, находили вечное успокоение эти чужеземные воины и вельможи, хозяйничавшие на египетской земле. Среди мамлюкских усыпальниц, подобно кораблю над волнами, вздымался свинцовый иссиня-серый купол гробницы Аш-Шафии.

В то раннее утро, кроме смотрителя, у гробницы не было никого. Бедреддин вошел в прохладную полутьму. Свист хамсина в ушах прекратился, будто он оглох. Бедреддин приблизился к надгробью из ливанского кедра, пал на него лицом и заплакал.

Что он оплакивал, с кем прощался, он и сам, пожалуй, тогда не мог бы сказать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Два пути

Свыше полугода минуло с той поры, как он роздал свое достояние, сменил шелковые придворные одежды на суконный дервишеский плащ, вызвал хамалов, носильщиков, и приказал им вышвырнуть в Нил свои книги. А затем припал к стопам шейха Ахлати и просил дозволения, уцепившись за полу повиновения, пройти под его водительством путь самосовершенствования.

Для Хюсайна Ахлати то был день торжества. Шутка сказать, один из столпов официальной науки, глубочайший ум времени пришел в обитель, чтобы стать его мюридом! Всю ночь напролет под звуки бубна и флейты, вознося хвалу Вседержителю, кружились до самозабвения дервиши. И вместе с ними плясал, покуда не свалился в изнеможении, бывший наставник султанского наследника, бывший факих и мюдеррис Бедреддин Махмуд. А когда взошло солнце, началась их нескончаемая беседа с шейхом, перерывы в которой, необходимые для усвоения духовной и телесной пищи, казались обоим докучливой помехой.

Шейх предвидел, что, став на путь, Бедреддин в силу дарованных ему способностей пойдет по нему со скоростью ветра и быстро догонит учителя. И все же новый мюрид удивлял его.

«Назидание в вас самих, но вы этого не видите», — гласит Коран. Суфии считали, что каждое слово Священного писания содержит семь уровней смысла. Наличие в каждом человеке «скрытого учителя» было одним из важнейших истолкований приведенных выше слов. Искусство шейха заключалось прежде всего в уменье найти язык, который был бы внятен этому «скрытому учителю». Иными словами, наставник, перестраивая мышление и поведение ученика, обращался прежде всего к его житейскому опыту, разъяснял его значение, а если опыта недоставало, обогащал его новым.

Люди шли к шейхам за облегчением от страданий душевных и телесных. Причина страданий была одна: жизнь неправедная, несправедливая, бессознательная. Но люди были разные. И если наставник предлагал каждому один и тот же метод исцеления, то можно было с уверенностью сказать: это выдающий себя за мастера шарлатан. Таковых тоже было немало на тогдашнем рынке учености, как немало их во все времена. Шейх Хюсайн Ахлати, однако, к ним не принадлежал.

Бедреддин был улемом, знатоком шариата, и Ахлати заговорил с ним на языке его опыта. То был язык коранических текстов, религиозных преданий, богословских дефиниций. Наставник Бедреддина давал им психологическое истолкование. Перестраивал его мышление на метафорический лад.

Собственно говоря, весь мир представлялся суфиям одной грандиозной метафорой Истины, или — что для них было равнозначным — Бога. Метафорой, содержащей бесконечный ряд смыслов, вложенных один в другой, наподобие русской матрешки, от бесконечности макрокосма — вселенной до бесконечности микрокосма — человека. «Ты трясешь цветок, а сотрясается основание звезд», — говорили суфии. Они были убеждены в единстве вселенной, которое для них являлось отражением Единства Истины. Убеждены во всеобщей связи и взаимозависимости и в то же время уверены в невозможности для человеческого разума постичь все связи и зависимости. Их метод обучения предполагал не расширение круга изучаемого, а углубление в предмет, овладение методом такого углубления, поскольку в основе всех вещей и явлений лежит единство.

Суфийские шейхи занимались и звездами, и минералами, и цифрами, и растениями. Но главным для них был человек в его единстве и противоречиях, его душевный мир, его способности к познанию, обучению, самосовершенствованию. Полагая, что постигают нечто надсознательное, суфийские шейхи на протяжении веков научились управлять подсознательным в себе и в других, в том числе и многими свершающимися помимо сознания отправлениями человеческого тела. Ключом служило дыхание: оно совершается непроизвольно и в то же время поддается управлению сознанием.

Дервишеская пляска, сопровождавшаяся ритмичными восклицаниями — «зикр», по убеждению суфиев, способствовала раскрепощению и одновременно сосредоточению духа. На деле она была и целой системой дыхательных упражнений.

В обители шейха Хюсайна Ахлати в Каире зикр начинался с пения, сопровождавшегося бубном и флейтой. В черных куколях, завернувшись в черные плащи, неподвижно внимали музыке дервиши, сидевшие на каменных плитах пола, поджав под себя ноги. По знаку шейха или заменявшего его помощника пение прерывалось гласами: «Аллах! Аллах! Ху!» («Он».) Темп выкриков нарастал. В какой-то миг все разом ударяли лбом об пол. Затем вставали и вслед за ведущим двигались по кругу, отвешивали поклоны встречным и следовали дальше. Флейта и бубен звучали все острей, все громче. Слетали накидки, и дервиши в белых рубахах и белых штанах начинали кружиться, сперва неспешно, потом все быстрей. По кругам, начертанным на полу, повторяя движения планет по небу и вокруг собственной оси, символизируя круговорот жизни и духа. Рубахи развевались, выкрики звучали все чаще, все громче.

Вдруг то один, то другой замирал. Остолбенев, ждал, покуда прекратят кружение остальные. В наступившей тишине слышалось распевное чтение Корана. Затем по знаку шейха все начиналось сначала. И так — до исступления, до изнеможения.

Наконец зикр кончался. По лицам текли струи пота. Скрестив на груди руки — выражение чрезвычайного почтения, — плясавшие, если они оказывались в силах доплясать до конца, кланялись шейху. И снова слышалось пение, прерывавшееся возгласами: «Алейкюм селям!», «Селям алейкюм!», звучавшими на разные тона, с различными интервалами, создавая необычную гармонию страсти и смирения, отчаяния и ликованья.

— Слишком велико твое сердце, чтоб рассудок мог примирить его с несправедливостью, — молвил шейх Ахлати, когда началась их беседа. — Ты недоволен, возмущен слепотой других. Но отчего не начнешь с самого себя?

Устроение мира внешнего начинается с устроения мира внутреннего. Путь к нему был открыт: разработанный поколениями суфиев «тарикат». Поводырем на этом пути служила не логика, а сердце. Не на сомнении, а на вере зиждилось здесь познание.