Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Мюэйед слушал и не слышал: в одно ухо вошло, в другое вышло. Говорят, лошадь и та бежит к дому быстрей. Мюэйед торопился на родину.

Стояли погожие осенние дни. В сирийской пустыне жар обжигал лицо. А в горах Тавра уже веяло зимней прохладой. Земледельцы собирали обильный урожай. Запахи яблок, опавшей листвы, пожухлой ботвы щекотали ноздри, то были запахи родины, которых он не слышал, шутка сказать, два десятилетия. Да, ровно двадцать лет минуло с той поры, когда они с Бедреддином, полные надежд, ушли из Эдирне в Бурсу.

Выехав на берег соленых вод, Мюэйед возликовал; на той стороне виднелись минареты, крыши, кипарисы раскинувшегося по склонам румелийского городка Галлиполи.

Покуда он переправлялся через алые от закатного солнца воды пролива, пока ехал по узким улочкам городка, сердце его пело, сердце его скорбело. Пело о встрече с родной землей, скорбело о годах, проведенных вдали от нее.

На ночлег он решил остановиться у проповедника, хатиба, давнего своего знакомца, ученика кадия Исраила. Не успели они как следует порадоваться свиданью, как за воротами послышался конский топот. Хозяин вышел и вскоре вернулся с новым гостем — огромным детиной в ратной справе, с саблей у пояса. Мюэйед глянул и обмер: то был товарищ его детских игр Шахне Муса. Они обнялись. Поликовались со щеки на щеку.

Муса стал теперь субаши — подчиненным кадию воинским начальником, ответственным за порядок и законность в столичном пригороде Йылдырым, на правом берегу Тунджи. Пригород этот возрос уже при султане Баязиде, который возвел там мечеть, точно такую же, как в первопрестольной Бурсе. А кадием поставил Исраила, старого боевого соратника своего отца. Верно, сев на трон, хотел загладить несправедливость покойного султана Мурада к славному роду гази — покорителей Румелии. До кадия Исраила, оказывается, уже дошли слухи о переменах, свершившихся с сыном, о брошенных в Нил книгах. По поручению кадия и ехал Шахне Муса в Египет: «Если не хочет мой сын свести седины отцовские с печалию во гроб, пусть возвращается вместе с тобой на родину, чтоб зажечь светоч наук в медресе, что строится по султанскому повеленью в Эдирне. И не медлит, ибо близятся грозные времена».

Взяв Сивас, Тимур прислал султану Баязиду угрожающее письмо. И что только неймется степной лисе? Покорил Индию, вот и шел бы себе дальше на Восход, освобождал бы как добрый мусульманин единоверных и единокровных братьев от ига императоров Китая, а султану Баязиду предоставил бы завоевать земли гявурского Заката. Поделили бы между собой мир, и весь он распростерся бы под зеленым стягом ислама. А вот нет же!

Султан Баязид, оправдывая свое прозвище Молниеносного, помчался во главе конницы к Кайсери, чтобы преградить дорогу Тимуру и схватиться с его ордой, да не застал. Хромец взял Малатью, вырезал жителей и увел свое войско на арабов.

Вопреки обыкновению, султан Баязид не стал его преследовать. Пройдя с воинством до Токата, повернул назад, к Бурсе. И отправил в Каир своего вельможу Ахмеда Таджеддиноглу с подарками и письмом к мамлюкскому султану. Вот уже год на каирском престоле сидел бывший воспитанник Бедреддина пятнадцатилетний Фарадж. Баязид Молниеносный, прославленный победитель крестоносцев, предлагал ему союз и дружбу, какая была у них прежде с покойным Баркуком. Но помощи не прислал. Войско нужно было ему самому, дабы следующим летом взять Константинополь. Все было готово к тому, чтобы великий город пал к его ногам, как сочный перезрелый плод.

Проезжая Халеб, Мюэйед слышал, будто Тимур тоже прислал письмо Фараджу, в коем требовал удовлетворенья за убитого его отцом посла, шейха Саве, и освобождения своего плененного родича Отламыша. Заносчивый мальчишка на троне вавилонского султана ответил пренебрежительным отказом, а привезших письмо повелел бросить в темницы халебской крепости.

Ночь, день и еще ночь проговорили Шахне Муса с Мюэйедом в доме хатиба в Галлиполи, а на следующее утро разъехались, Мюэйед — в Эдирне, а Шахне Муса — в Каир. Нужно было спешить: мирозавоевательные полчища Тимура двигались на Дамаск.

За полтора перехода от Дамаска послышался ему за холмом странный гул, вроде землетрясения. Потом широко раскатился грохот. Муса даже глянул на небо: не гроза ли? Небо было ясным, безоблачным, высоким. И только тогда Муса понял: грохочут барабаны. Мигом взлетел на угор.

Перед ним лежало неширокое каменистое ущелье, залитое, как рекой в половодье, тысячами приземистых плосколицых воинов. Они шли не ратным, а походным порядком. Всадники вперемежку с заводными и вьючными лошадьми, заложив доспехи за седла. Бунчуки тысяцких, значки сотников колыхались среди пик копьеносной конницы. Обозные верблюды и боевые слоны шагали среди мохнатых монгольских лошадок и пехоты. Все это двигалось в пыли и смраде, пока не наткнулось, точно на стену, на гром барабанов.

Навстречу тимурскому воинству, выставив вперед трубачей и бубнистов, развевая по ветру пестрые одежды и белые бурнусы, сверкая новенькими доспехами, будто на свадьбу, а не на сечу, летела дамасская кавалерия, бежала, прикрываясь щитами, пехота, неслись затянутые в черные черкески каирские мамлюки.

Оторопели от подобной дерзости застигнутые врасплох передовые сотни тимурских воинов, застыли, попятились. Припадая к гривам коней, чтобы уберечься от сабель и стрел, понеслись назад, сминая ряды.

Стоять бы Шахне Мусе на холме и ждать, чем все кончится. Но не таков был у него нрав. Надвинув шлем, он выхватил саблю и с гиком ринулся на подмогу арабам.

Что было потом, вспоминалось ему с трудом. В разгар сечи в тучах пыли, застлавших солнце, он почуял: движенье приостановилось. Вероятно, задние Тимуровы сотни, пропустив бегущих, сомкнули ряды, уперлись и выстояли. По обойм склонам ущелья, продираясь через кустарник, перескакивая через рвы, ямы и груды камней, с воем и свистом, от которого лошади приседали на задние ноги, пошла многоопытная ударная конница Железного Хромца, охватывая сражающихся дугой, деля египетское воинство на части.

Арабская пехота дрогнула, рассыпала строй, побежала, спотыкаясь о тела своих и чужих, прикрывая спины щитами. За нею подались сперва медленно, будто нехотя, а затем все быстрей и быстрей всадники.

Шахне Муса отступал вместе с ними. Рубил налево и направо. Вокруг становилось все светлей, точно он из густого темного леса пробивался к опушке.

Свалив очередного врага, Муса увидел, что остался и вовсе один.

Медленно, клубясь, оседала серая пыль. Тяжко вздымались под ним мокрые бока коня. Правая рука, державшая окровавленную саблю, налилась свинцом. Каменная усталость навалилась на Мусу. Из последних сил направил он коня шагом прочь от дороги. И тут заметил, что его окружают четверо. В серых малахаях, суконных, подпоясанных ремнем кафтанах, с красными косицами за спиной. Узкоглазые, широкоскулые. Они приближались неторопливо, уверенные, что добыча — боевой конь и пленник, не похожий на рядового арабского воина, в дорогих доспехах, — никуда от них не уйдет.

Муса ждал молча, опустив саблю, понурив голову. Осмелев, один из чужаков подобрался поближе. Клинок на плече, левой рукой потянулся к поводу. Муса взмахнул саблей, сделав ложный выпад, и тут же снес с врага голову вместе с малахаем. Трое оставшихся взяли его в кольцо.

— Подходи по одному, если вы мужчины, а не бабы! — крикнул Шахне Муса.

И услышал в ответ:

— Бросай клинок, сын шлюхи!

Муса Шахне решил выиграть время.

— Грех лаять джигита в бою, шлюхин сын! А избегать поединка — вдвойне!

Не отвечая, они напали на него с трех сторон. Дважды крутанув коня на месте, двоих уложил он наземь. И услышал:

— Приказ повелителя: взять живьем!

Он оглянулся на голос. На холме, затененная оседающей пылью, стояла сотня отборной стражи в волосатых рысьих шапках, обшитых зеленой тесьмой. Среди них сидел в седле наискось темнолицый высокий старик в простом темном чекмене. Лишь возраст да рост отличали его от рядового воина. Вернее, не рост, а осанка. Человека, привыкшего повелевать.

Мусу тяжело ударило в спину. Он вылетел из седла. Подхватив его под руки, стража подтащила его со стрелой в спине к Тимуру, поставила на колени. Муса хотел было поклониться, но упал ничком в пыль.

У сидевшего в седле рядом с Тимуром его старого спутника Барандука глаз был приметлив, а слух остер. Не зря Повелитель, знавший его с той поры, когда сам был еще не Повелителем, а вожаком разбойной ватаги, поручал ему беседовать с проведчиками, засылать к врагу лазутчиков, выведывать вести у пленников. По доспехам, по сбруе Барандук сразу выделил огромного бородатого джигита среди арабов. А когда услышал его речь, не осталось и сомнений: это подданный султана Баязида. Он тут же доложил об этом Тимуру, памятуя, как тот озабочен делами и намерениями Османов.