Лицей послушных жен (сборник) - Ирэн Роздобудько

А для меня это было прямо «вчера»!

Увидев Мирося таким, каким он был теперь, я и вправду захохотала как ненормальная и бросилась в ванную, на ходу сдирая с себя грязные вещи. Несколько раз он кричал мне, все ли в порядке, угрожал немедленно вызвать Томочку (видимо, для подтверждения своего диагноза) и спрашивал, что со мной делают в этом профилактории – не применяют ли электрический ток в голову?

Теперь, после ванной, я лежу в нашей пока еще общей кровати, уставившись в потолок. Заснуть не могу. Просто лежу и смотрю, как по потолку ползут тени и скачут цветные зайчики. И думаю, думаю…

Нет, не о своих проблемах – к ним я вернусь в свое время. На это у меня есть в запасе почти два дня. Два дня до представления, которое я пропустила много лет назад. И два дня на то, чтобы здесь сыграть свою самую важную роль.

Я думала о другом.

О том, как быстро у людей пропадает память.

Или как быстро человек забывает плохое.

В принципе, и то, и другое – одно и то же.

Помним только хорошее. Колбасу за «рупь двадцать», молоко в стеклянных бутылках за двадцать две, конечно, копейки… Полный покой, остановка посреди истории под названием «застой».

Только два события колыхались на поверхности того жаркого лета – Олимпиада и смерть Высоцкого.

У кого ни спрашивала – называют только это.

И цену на колбасу…

Правда, некоторые отклонения в воспоминаниях граждан все-таки остались.

По крайней мере, наш сосед, крепкий старикан, проводящий дни и ночи на скамейке, вспомнил еще одно знаменательное событие – сто десятую годовщину со дня рождения Ленина, выпавшую как раз на тот год, и грандиозный субботник в честь этого праздника, в котором приняло участие сто пятьдесят миллионов человек. И три бутылки водки, полученные за то, что они с дружбанами вывозили мусор за город.

Мои, наверное, в то же время вскапывали палисадник и белили стволы деревьев во главе с тетей Ниной. Болтали о хорошем, пили водку, закусывая домашними огурцами и бутербродами в деревянной беседке, пели, чувствовали себя счастливыми, верили в лучшее…

А тем временем Сахаров уже был в ссылке за критику вторжения СССР в Афганистан и выступления в защиту «узников совести»: «Надежда человечества – активные, открытые, умные действия людей доброй воли во всем мире, вдохновляемые высокими моральными принципами. Произволу, беззаконию, ограничению прав человека не должно быть места на планете, так же как войне, голоду и бедности…»

Сейчас разбуди какого-нибудь красноречивого представителя власти среди ночи, и он скажет еще лучше, с той только разницей, что не будет верить ни в одно свое слово.

И за это его не лишат должности, звания и родины.

Вот о чем я думала, уставившись в потолок.

О своем личном анабиозе и равнодушии – анабиозе массы умных людей, которым все стало до фени и по фене. Кроме того, чтобы упаковать свои квартиры едой и тряпьем.

Моя душа давно уже покрылась толстенным панцирем и разучилась плакать.

Последний раз это случилось в период после Оранжевой революции, когда я по телевизору видела, как отвоеванный народом (уже бывший) президент награждает орденами и должностями тех, кого должен был сместить раз и навсегда. Теперешний анабиоз – результат этих действий.

Анабиоз тридцатилетней давности выглядел более обнадеживающе.

Поскольку в стае довольных рыб были те, которые выпрыгивали из зацветшей воды на поверхность и этим зажигали других или хотя бы будоражили застойную воду.

Могли написать так: «Господин Брежнев, вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого»[1].

Или так:

Как обезьяна в стае обезьянживу, и грешным лбом с печатью грустио твердокаменные стены бьюсь я —их грязный раб, общественный изъян.Вокруг – лишь обезьяны, чередоюпроходят важно, смотрят свысока.Свихнуться легче мне, чем быть собою,ну, ни зубила нет, ни молотка.О, Боже Правый, тяжкая докука —принять умом слепорожденным суть:ты в этом мире – только сгусток муки,замлевший и разжиженный, как ртуть[2].

Или так:

«Когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии»[3].

Кто знает, сколько людей сейчас живет с этим пятаком в кармане, думая, что владеет миром!

Наверное, это были запоздалые и несвоевременные мысли. Я должна думать о другом.

Но во мне действительно назревала та «душевная лихорадка», о которой говорил мой странный и старый собеседник. Мой друг, заронивший в меня ростки этой лихорадки и нездешности.

Мысли скакали, как бешеные кони. Что касается прошлого – там мне осталось несколько суток, чтобы разгадать загадку своей болезни. Что касается настоящего, я все уже решила.

Я приму предложение Олега. Через два дня после того, как одолею свое заикание, скажу ему «да». И буду бороться против этого анабиоза, сколько и насколько смогу. Если шуты изображают из себя умников, а умники шутов – кому нести истину?

…В комнату заглянул Мирось, я закрыла глаза, сделала вид, что сплю. Хотя бы с часок я должна была отлежаться как зверь в логове – отдышаться, зализать царапины, упорядочить мысли. Я лежала на мягкой широкой кровати какой-то иностранной фирмы, на водном матрасе, покрытом шелковой простыней. После ванны с пеной-кремом на основе масла авокадо и мытья головы австрийским шампунем, «увеличивающим объем вдвое».

И все это казалось более далеким и не менее удивительным, чем это удивительное лето. Сгрести бы все причиндалы в большой пакет и вынести туда, где запах зубной пасты «Поморин» и «Бадузана» в пластиковой фигурке в виде уточки были символами безусловной детской радости. Бросить бы это все посреди захламленной кухни и сказать – вот, разбирайте! Вот то, ради чего протекают ваши бездумные и безнадежные дни. Потому что дальше этого «дражайшего пятака» не распространяются мечты и желания половины амнезированного населения…

Кровать прогнулась – Мирось сел рядом.

Пришлось открыть один глаз.

Я представила, что он у меня сейчас похож на глаз напуганной лошади, если его увидеть вблизи, – большой и безумный.

– Сейчас придет Тамара, – усталым голосом сообщил Мирось. – Принесет что-нибудь успокоительное.

Конечно, к кому же еще он мог обратиться, как не к нашей «скорой помощи»!

Я хотела поблагодарить за заботу, успокоить его, что со мной все в порядке, но вместо этого из моих уст неожиданно вырвалось:

– Мирослав, я тебе изменила.

Заполняя достаточно длинную паузу, возникшую между этим сообщением и первой реакцией, скажу, что у меня давно назревало острое и весьма хулиганское желание произнести такую фразу – просто так, ради интереса.

Как-то Томочка, которая не оставляла свою социологическую практику, рассказывала, что с удовольствием провела бы такой эксперимент: люди из разных уголков мира произносят признание в измене (причем его лучше всего произносить безосновательно), а потом фиксируют ответы. На основе этого эксперимента можно написать множество социологических исследований. Это самая лучшая фраза, чтобы проверить, кто на самом деле живет рядом с тобой и что он (или она) о тебе думает.

Томочка считала, что угроза развода может проявить человека во всей его красе или уродливости. Многоопытная и весьма серьезная Томочка приводила массу разных жизненных примеров, самым ярким из которых была история образцовой супружеской пары, в которой все строилось на дружеских, партнерских отношениях, цивилизованно и гуманно до того момента, когда жена неожиданно попросила развод, а получила… нож в живот. Причем – мгновенно, без единого слова. Просто разговор состоялся в кухне, а нож лежал на столе. В другой истории – муж выставил свою любимую зимой на лестницу, сорвав с нее одежду. В лучшем случае обманутая половина переходила на ненормативную лексику. Одним словом, больше половины таких «исследований» из частной жизни наших обычных граждан не вызывали надежды на цивилизованность. Но раньше провести такой самостоятельный опыт у меня не было никаких оснований. А врать я не люблю.

Теперь у меня были основания не врать и воплотить эксперимент в жизнь в чистом виде. И я, затаив дыхание, ждала ответа.

Он был настолько банален, что мне показалось, будто я стала героиней какого-то сериала.

Сначала Мирось произнес задумчиво-угрожающее и довольно глубокомысленное: «Да-а-а-а…» Потом сказал, что он в этом и не сомневался, уж слишком неожиданно я «подалась лечиться». Затем шло еще несколько коронных фраз по поводу моего морального облика, который именно сейчас проявился, так как мое воспитание «всегда хромало на все ноги».