Лицей послушных жен (сборник) - Ирэн Роздобудько

– В милиции я давно на учете. Наверное, еще с конца сороковых… Можете быть спокойны, ваше заявление сработает лучшим образом. Они его только и ждут. Пишите, если это принесет вам успокоение. Спасибо, что предупредили! Как говорится, предупрежден – значит вооружен. Раньше об этом не сообщали.

Он снова коснулся пальцами полей своей шляпы, улыбнулся и уже собирался подняться со скамейки.

Я растерялась. Моя угроза выглядела как-то подло, учитывая его поведение и расположение, с которым он на меня смотрел. К тому же разговор, начатый мной, казался мне искусственным, неестественным – так могла бы говорить с ним тетя Нина или даже женщина-Весна, но только не я! Не я, которую захлестывали эмоции и чувства. Что я пришла доказывать – что я буду жаловаться, как последняя мещанка? Но на что?

Я молча коснулась рукава его плаща: мол, не уходите. Но что говорить дальше – не знала…

Он заговорил сам. Так, будто продолжал свой внутренний монолог.

– Эта ваша девочка… В ней есть нечто такое, чего нет в других. Дело даже не в том, что она напоминает мне о прошлом, хотя это для меня очень важно… Наверное, если она показала фотографию, то я могу говорить с вами как с другом.

Я кивнула, и он продолжил.

– Всю жизнь – а она была очень долгой – я чувствовал себя белой вороной. Особенно остро – в юности, которая пришлась на весьма неромантические времена…

Но никакие времена не имеют власти над тем характером, с которым ты приходишь в этот мир, – будь то с серебряной ложкой во рту, будь то с непреодолимой жаждой познания.

Он говорил так, словно пересказывал какую-то историю, и голос его был тихим. Но таким, за которым хотелось идти, не оглядываясь, – идти, как во сне или в гипнозе.

Теперь я понимаю, что каждым словом и каждой интонацией он возвращал меня туда, где был мой настоящий дом, – в фантастические извилины сосудов и нервов, похожих на доисторические леса, где в каждом стволе пульсирует живая и горячая кровь.

Особенно ярко я ощутила это после того, как поняла: его рассказ не будет историей обычного советского гражданина, от которой я начну зевать на третьей минуте.

– Серебряную ложку мне всунули в рот сразу после рождения, поскольку родители были богаты. Им принадлежало имение под Черниговом и старинный родовой герб. На этой серебряной ложке была выгравирована моя будущая карьера успешного адвоката. Но вот безумная жажда познания, которую я условно называю словом «летать», вкладывая туда все возможные смыслы, присущие этому понятию, не давала мне покоя, как малярия.

С завидной периодичностью, зависящей то ли от полнолуния, то ли от каких-то других внутренних и непонятных биоритмов, меня начинало трясти, как в лихорадке, от всего того привычного и будничного, что окружало меня. Запахи маринованных грибов и варенья, позвякивание столовых приборов, вежливые разговоры с употреблением иностранных слов, неспешный шорох колес повозки по безупречно круглому мелкому гравию аллеи, хлопки пробок от шампанского, улыбки барышень, кружевные платки с вензелями, примерки карнавальных костюмов, разговоры о просвещении крестьян и будущих изменениях в обществе – все это физически угнетало меня, словно я был рыбой, выпущенной в болото. И я прыгал как сумасшедший, стараясь поймать ртом хотя бы глоток свежего воздуха.

Безумная жажда жизни захлестывала меня. Любое колебание воздуха, страница книги, новый запах, доносящийся из-за забора, непритязательный мотивчик шарманки, отдаленный напев кочевников-цыган, даже созерцание ярмарочных картин звали в путь.

Мне нужно было самому познать все стихии – море, лес, горы и то, на что способен, пока смерть не отобрала возможность двигаться. Почему-то уже в детстве меня душил страх близкого конца – и каждый день я проживал как последний, с отчаянием констатируя, что и в этот день остался на месте…

Наконец, едва мне исполнилось семнадцать лет, я все-таки сбежал из дома. Пешком добрался до самой Камчатки, вступил в артель, которая мыла золото. Не буду обременять вас подробностями – они достойны нескольких томов! Но я нигде не оставался надолго – обучался одному и сразу брался за другое. Какое-то время меня увлекли путешествия вместе с цыганским табором, потом потянуло к морю, и несколько месяцев я служил на рыбацкой лодке в Балаклаве, ненадолго осел в Херсоне, где работал в покрасочной мастерской, печатался в местных «Ведомостях», писал стихи, – и в зависимости от заработка мог жить и в самом бедном доме рыбацкого поселка, и в гостиничном номере большого города. Деньги шли ко мне, как рыбы в период нереста, но никогда не залеживались в карманах.

Я был счастливчиком. В том смысле, что, встречаясь с людьми, приносил им удачу. Почему так получалось – не знаю. Но после каждой встречи со мной дела у людей шли в гору. Это касалось чего угодно – в большом и малом, – от хороших уловов до получения крупных фрахтовых заказов. Только себе я не мог принести отрады, поскольку со временем и этот мир стал для меня слишком мал. Я взрослел и начинал понимать, что мне не хватает тех, с кем я мог бы разделить свои мысли. По большей части люди хотели денег и не понимали, как можно отказаться от чистых простыней и карьеры в юриспруденции. Тем более имея нрав и репутацию счастливчика!

Но, несмотря на это, меня все равно не отпускала «душевная малярия», и иногда я чувствовал то же самое удушье, что и у себя в имении.

На какое-то время мне показалось, что она может пройти благодаря ветру революции, который поднимался над просторами страны.

Склонный к романтике и авантюрам, я вступил в партию социалистов. Но не принял разрушения, которое несла идея всеобщего равенства. Сквозь решето того дырявого полотна, в которое постепенно превращалась реальность, из всех щелей полезло то, что до тех пор находилось на дне, – все человеческие пороки, а вместе с ними – бедность, голод, разруха на фоне пустозвонства о создании нового мира. Но я уже знал, что мне нужно. Так как нашел учителя. А заодно и способ усмирить свою душевную малярию. Я начал искать не себя в мире, а мир в себе и людей того же склада, что и я.

А все началось с небольшой брошюры, датированной 23-м годом. На обложке стояла странная фамилия – Грин.

И тогда, и теперь я считаю, что сверхзадача каждого настоящего творца – довести читателя до неловкости от узнавания себя в книге, на полотне или на экране. Бывало ли у вас такое чувство, что читать какую-то книгу становится нестерпимо, неудобно, как будто автор выставил на обозрение твою сущность без твоего на то согласия? Более того – не зная тебя лично? Вот это и есть чудо. Попадание в болевую точку. Искусство находить ее сложнее искусства иглотерапии: там все точки обозначены, здесь – колешь в темноту. Но когда попадаешь, это самое большое счастье. И… метод лечения тоже…

Таким лечением и оказалась для меня эта небольшая брошюрка с иностранной фамилией.

Трудно сказать, что я пережил, узнавая на каждой странице себя. Свои мысли, свое восприятие действительности, свою лихорадку! Свою тоску по настоящему общению…

Среди невежества, словесной мути, голодных глаз и грязных фуфаек, запаха сапог и обмоток этот удивительный Грин мастерил свои дворцы и корабли, совершенно не считаясь со всеми этими реалиями.

Значит, это возможно?

Я понимал, что и сам давно живу в других краях, что их не стоит искать за пределами своего воображения, ведь все уже есть во мне. А моя извечная «малярия» – это проникновение во внутреннее состояние вещей и отношений, которые не поддаются объяснению и не понятны для других. Поскольку другие живут только внешними проявлениями и временными ощущениями, из которых самыми важными являются обычные физиологические или социальные потребности.

А я всегда хотел найти гармонию между тем, что у меня внутри, и всем внешним, но ненавязанным или искусственно построенным, а тем, что я назвал бы ноосферой.

Одним словом, я начал поиски того, с кем мог бы поговорить на волнующие меня темы. Тогда я работал корректором в харьковской газете. Это дало мне возможность добыть немного сведений об авторе книги. Я узнал, что он живет в Крыму. Начал писать письмо. Весьма необычное, которое и послужило поводом для оговора и ареста. Просидел пару лет на казенных харчах, чему был даже рад. В конце довольно странного периода под названием «нэп» – новая экономическая политика – меня неожиданно выпустили. Просто выставили за дверь тюрьмы в том, в чем был, – протертых штанах и босиком. Потому что стало не до таких шутов, как я.

Начались другие времена. Сворачивались синдикаты, из промышленности вытеснялся частный капитал, началась коллективизация. Мрак и отчаяние тревожно стелились под ногами, как дым, поднимаясь все выше и выше.

Я решил вернуться на малую родину, откуда уехал накануне революции. Деться было некуда, писать – некому. Поскольку, набросившись на прессу, по которой соскучился, я узнал, что писатель А. Грин уже умер…