Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Внутри было почти пусто. В зале присутствовали только двое: Маша и Володя, тогда как остальная труппа ещё не закончила общественно полезную работу и сновала с лопатами, мётлами и тряпками по лагерю. Размахивая бумажками над головой, Юрка бросился к сцене. Сосредоточенный лишь на том, чтобы не запнуться и не рухнуть со всей своей ста семидесяти пяти сантиметровой высоты, он не сразу осознал, что в театре что-то поменялось.

Резко остановившись, Юрка посмотрел на сцену и скривился от незнакомого жгучего чувства — Маша играла на пианино, а Володя склонился над ней и слушал. Юрка будто очнулся ото сна. Он навострил уши и чуть не выронил листы сценария из рук — исполняла Маша отнюдь не «Лунную Сонату», а другую, более красивую, более любимую и гораздо более ненавидимую Юркой мелодию. Незнакомое чувство ужалило ещё больнее, когда он со скрипом и трудом узнал Чайковского, «Колыбельную». Ту самую пьесу, которую они обсуждали с Володей, ту самую, с которой Юрка провалился на экзамене.

Маша играла её неправильно. Маша играла её отвратительно, будто не видела нот: то торопилась, где не следует, то медлила, а то и вовсе промахивалась по клавишам. Звуки то сплетались в гармонию, то скручивались в какофонию, и от этого кошачьего концерта у Юрки заболела голова. А Володе, судя по всему, нравилось. Расслабленный, он стоял, положив локти на верхнюю крышку пианино, и кивал. Довольная собой Маша, отрывая взгляд от клавиш, влюблённо поглядывала на него и улыбалась.

— Неплохо, но нужно потренироваться ещё, — мягко сказал худрук, когда она закончила. — Но времени осталось мало. Думаешь, справишься?

Маша кивнула:

— Тогда я начну тренироваться прямо сейчас, пока вы репетицией заняты. Ладно?

— Конечно, — ответил Володя.

— Гкхм!.. — кашлянул Юрка как можно громче, чтобы обозначить своё присутствие.

Заметив его, Володя тут же расправил плечи.

— О, привет! Принёс законченный сценарий?

— Да, — сухо ответил Юрка.

— Отлично. Знаешь, я нашёл тебе роль.

— Откуда ты её взял?

— Она была всегда. Просто ты не удосужился прочитать сценарий до конца. — И ведь Володя был прав. Зацикленный только на Олежкином тексте Юрка совершенно забыл о других ролях. — Гестаповец Краузе. Роль второстепенная, но важная. Текста мало, но нужно, чтобы завтра он от зубов отлетал. Думаешь, справишься? — повторил он те же слова, что и Маше. Юрку передёрнуло.

Он не хотел. Немца, даже впоследствии убитого, играть было неприятно, в душе это расценивалось Юркой чем-то вроде предательства, хотя он понимал, что сильно преувеличивает. Но всё-таки его бабушка потеряла мужа, мама — своего отца, а он сам — никогда, даже на фотографиях, не видел деда. Но чтобы отказаться от роли, Володе нужно было это объяснить. А Юрке тем более не хотелось сейчас, при Маше, рассказывать «жалобную» — как он пренебрежительно называл, — историю семьи. Она обсуждалась на каждом семейном празднике, на каждой встрече с родственниками и друзьями, каждый раз с новыми подробностями, так что Юрка вопреки всему начал её стыдиться.

Ему казалось это каким-то пошлым, каким-то слишком еврейским, слишком похожим на истории тысяч других семей, живших в то время в Германии и в других оккупированных странах. Бабушка по многу раз рассказывала другим и самому Юрке о том, как потеряла деда и как потом искала его. Юрка помнил наизусть, с каким трудом, едва успев до начала радикального холокоста, дед несколько раз пытался выслать её, беременную, из Германии в Россию, как всё-таки выслал и должен был приехать следом за ней, но пропал. Как она ждала его и как фанатично потом искала через чудом выживших в Европе родственников. Как след привёл её в Дахау, чего она наслушалась и какого страха натерпелась, но вопреки здравому смыслу до конца своих дней верила, что дед смог оттуда сбежать.

Бабушка умерла, история больше не звучала, но, видимо, теперь настал Юркин черёд рассказывать. С Володей он мог бы поделиться этим, но с Машей — нет, ни за что, никогда.

— Ладно, — вяло пробормотал Юрка, протягивая руку за бумажкой с текстом, переписанным из Володиной тетрадки Володиной же рукой. И затянул уныло: — «Вы ведь из Ленинград? Ваш город давно взят, и если фройлен согласится оказать небольшие услуги гитлеровскому командованию…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Нет, сейчас не надо, — оборвал Володя. — Выучи сначала, потом будем репетировать. Сейчас мы будем тебе только мешать, так что… можешь быть свободен.

— То есть? — Юрка оторопело разинул рот. — Ты что, меня выгоняешь?

— Нет-нет! — поспешил оправдаться Володя. — Просто даю тебе заслуженный выходной. Можешь поучить роль, можешь просто отдохнуть — ты же так много работал. Впрочем, поступай как знаешь.

Юрка, конечно, остался. Весь былой энтузиазм как ветром сдуло, настроение не просто упало, а рухнуло. Даже когда Володя торжественно вручил новый сценарий пришедшему вскоре Олежке, а тот заблагодарил их обоих и начал зачитывать реплики, никакой радости Юрка не испытал.

Когда в кинозале собралась вся труппа, ребята принялись прогонять отдельные сцены спектакля. Володя со знанием дела командовал юными артистами, Полина и Ксюша с заинтригованным видом о чём-то шушукались, а удручённый Юрка сидел на привычном месте в первом ряду и боролся с желанием заткнуть пальцами уши. Маша, бренча на пианино, заучивала композицию, а Юрка не мог слышать, как кто-то другой исполняет его конкурсное произведение.

Он столько раз играл «Колыбельную» раньше, что ощущал себя не исполнителем, а композитором. Столько часов она звучала в голове, столько часов он провёл за фортепиано, запоминая и экспериментируя, ища идеальное звучание и пытаясь угадать, каким это произведение представлял сам композитор. Так много сил было отдано «Колыбельной», что Юрке казалось, будто она — его собственная. А теперь её играл кто-то другой!

Маша. Она прокручивала её в голове, сживалась с ней, подстраивала биение своего сердца под её темп и ритм, делала её музыкой своей души и своего времени. А самое страшное — она играла «Колыбельную» только затем, чтобы угодить Володе, чтобы понравиться. И ведь ему нравилось! Он то и дело отрывался от репетиции, подходил к Маше, удовлетворённо кивал и говорил что-то негромко. Юрке казалось — хвалил.

Похоже, один лишь Юрка понимал, что Маша играет не так, как надо, играет плохо и совершенно неправильно! Он знал, что мог бы сыграть куда лучше и Володе понравилось бы куда больше. Но заставить себя даже приблизиться к клавишам было для него смерти подобно.

А Маша всё играла и играла. Заканчивала, начинала заново, снова заканчивала, снова начинала. И Юрка, наконец, не выдержал.

Он забрался на сцену прыжком и еле сдержался, чтобы не захлопнуть крышку, прибив Маше пальцы.

— Перестань! — выкрикнул он. — Хватит играть, говорю!

Маша убрала руки от инструмента и испуганно уставилась на Юрку. В зале воцарилась напряжённая тишина. Все присутствующие побросали свои дела: Олежка замер, глядя в скрученный трубочкой сценарий, как в подзорную трубу, Володя — в полуприсяде над креслом, Полина и Ксюша — с ладошками у ртов, Петлицын — с гармонью в руках. Все повернули головы и теперь пристально наблюдали за Юркой. Но ему было всё равно. Собой он больше не владел.

— Маша, это отвратительно! — раздражённо воскликнул он. — Ты играешь «Колыбельную» как какую-то польку! Куда у тебя аккомпанемент летит? Почему он заглушает основной мотив? А дальше что? Вот тут, — он ткнул пальцем в ноты, — должно быть нежнее. А педаль почему не жмёшь? Ты вообще музыку не чувствуешь? Совсем не понимаешь, каким должно быть это произведение?! — Он перевёл дыхание и чуть тише, но куда злее процедил сквозь зубы: — Маша, ты полная бездарность!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Первые пару секунд она, замерев, переваривала услышанное, затем губы у неё задрожали. Юрка прочитал по ним «Кто бы говорил», но Маша не могла произнести это вслух, лишь беспомощно хватала ртом воздух. А потом тихо заплакала.

— Реви сколько хочешь, это не меняет дела! — заявил Юрка и тут же почувствовал, что его берут под локоть и тянут в сторону.