Дворянские гнезда - Нина Молева

Его светелка была обычной комнатой молодого учащегося человека и мало чем отличалась от светелки А. И. Герцена в тех же арбатских переулках, в таком же доме с мезонином. У Герцена – диван, на котором он спал, а днем занимался, придвигая небольшой ломберный стол, стулья, книжный шкаф и в соседней крохотной комнатенке глобус, электрическая и пневматическая машины, на стенах ландкарты. У Лермонтова – диван, деревянная кровать, книжный шкаф с литературными новинками и письменный стол под окном с неизменным глобусом. Никаких предметов роскоши, если не считать развешанные по стенам гравюры. Здесь Лермонтов будет работать над своими юношескими драмами, одним из вариантов «Демона», напишет больше ста стихотворений, переживет новое и мучительное увлечение «Н.Ф.И.» – инициалы, приписываемые И. Л. Андронниковым дочери драматурга Федора Иванова. Наталья Федоровна осталась равнодушной к чувству поэта.

Занятия в университете возобновились только в январе

1831 года. «Когда я уже был на третьем курсе, – вспоминал один из питомцев университета, – в 1831 году поступил в университет по политическому же факультету Лермонтов, неуклюжий, сутуловатый, маленький, лет шестнадцати юноша, брюнет, с лицом оливкового цвета и большими черными глазами, как исподлобья смотревшими…» Сам поэт писал о своих впечатлениях:

Из пансиона скоро вышел он,Наскуча все твердить азы да буки;И, наконец, в студенты посвящен,Вступил надменно в светлый храм науки.Святое место! помню я, как сон,Твои кафедры, залы, коридоры,Твоих сынов заносчивые споры:О боге, о вселенной и о том,Как пить: ром с чаем или голый ром.Их гордый вид пред гордыми властями,Их сюртуки, висящие клочками…

Вокруг Лермонтова собирается кружок друзей. Вряд ли можно его даже в приближении сравнивать с одновременным кружком Герцена и Огарева, но совершенно очевидно – для его членов характерны вольнолюбивые мечты. Это А. Д. Закревский, еще в студенческие годы начавший выступать в печати с серьезными статьями, автор романа «Идеалист» и нашумевшего памфлета о Царе-Горохе. Это «милый друг», как называл его Лермонтов, Н. С. Шеншин, с которым А. С. Пушкин через несколько лет будет получать для «Современника» рукописи Дениса Давыдова. Это Алексей Александрович Лопухин, с сестрой которого Варварой Александровной Лермонтова соединит глубокое и до конца его дней сохраненное чувство. Общение с Лопухиным было тем более удобным, что его семья жила в большом барском доме на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка (Б. Молчановка, 11). Наконец, это племянник жены Дениса Давыдова Н. И. Поливанов, тоже живший рядом (Большая Молчановка, 8). О его взглядах говорит то, что именно ему Лермонтов посвятит «Последнего сына вольности». Ему в альбом Лермонтов вписал 23 марта 1831 года стихотворение «Послушай! вспомни обо мне…», снабженное на полях припиской Поливанова с лермонтовскими вставками: «…Москва, Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью; когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания». Имелась в виду нашумевшая история с преподавателем Маловым.

Не блиставший сколько-нибудь глубокими знаниями, зато отличавшийся редкой грубостью, М. Я. Малов столкнулся с резким отпором студентов. При первой же его грубости они подняли шум, и под оглушительный свист и крики «Вон его!» он принужден был оставить аудиторию. А. И. Герцен, как один из зачинщиков, был посажен в карцер. Лермонтов предполагал, что его также не минет наказание, а может быть, и исключение. Тем более что на его совести постоянные конфликты с Победоносцевым, с которым он спорил и часто очень успешно.

Так однажды во время ответа Лермонтова читавший изящную словесность Победоносцев прервал его:

– Я вам этого не читал. Я бы желал, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

– Это правда, господин профессор, – отвечал Лермонтов, – вы нам этого, что я сейчас говорил, не читали, и не могли читать, потому что это слишком ново и до вас не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках.

Скорее всего не только история с Маловым, но и столкновения с Победоносцевым побуждают Лермонтова принять решения об уходе из университета. 1 июня 1832 года он подает прошение об увольнении: «…По домашним обстоятельствам более продолжать учение в здешнем университете не могу и потому правление Московского университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством, для перевода в императорский Санкт-Петербургский университет». Елизавета Алексеевна не имела возражений, но в столицу на Неве она переезжала вместе с внуком. В Москве оставалось провести последнее лето.

Многое успело измениться к этому времени. Еще 1 октября 1831 года не стало отца, умершего в своей далекой от сына Кропотовке. Попытка Юрия Петровича увидеться с сыном в Москве из-за беспощадного вмешательства Елизаветы Алексеевны ни к чему не привела: самые близкие друг другу люди были обречены на одиночество:

Ужасная судьба отца и сынаЖить розно и в разлуке умереть,И жребий чуждого изгнанника иметьНа родине с названьем гражданина!Но ты свершил свой подвиг, мой отец,Постигнут ты желанною кончиной;Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конецТого, кто был всех мук твоих причиной!…Мы не нашли вражды один в другом,Хоть оба стали жертвою страданья!

Изжило себя увлечение Е. А. Сушковой, как бы трудно оно Лермонтову ни досталось. Он напишет спустя несколько лет: «Эта женщина – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное. Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею… но не знаю, в ее манерах, в ее голосе есть что-то такое резкое, издерганное, надтреснутое, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях». Памятью о тех днях останется стихотворение «Нищий», написанное под впечатлением поездки в Троице-Сергиеву лавру. В середине августа 1830 года Лермонтов побывал там вместе с бабушкой и двумя подругами – Сушковой и Верещагиной. Рассказ нищего о «шалунах-господах», насыпавших в его деревянную чашку камней, стал поводом для написания едва ли не лучших юношеских строк.

Знакомство с Н.Ф.И. сменилось знакомством с Варварой Александровной Лопухиной. Родственник поэта, А. П. Шан-Гирей, будет вспоминать: «Будучи студентом, он был страстно влюблен… в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей».

Но, уезжая в Петербург, Лермонтов не думал возвращаться в университетские стены. Он склоняется на уговоры родных, которые рекомендовали ему школу гвардейских кавалерийских юнкеров, и сам удивляется произошедшей в его жизни перемене: «Не могу представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость; до сих пор я жил для литературной карьеры, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру: и вот, теперь – я воин». Впрочем, он и в новых условиях не изменяет себе. Много занимается живописью и рисунком, главным образом карикатурами. Хотя это никак не одобрялось начальством, продолжает много писать. Ко времени занятий в юнкерской школе относятся «Уланша», «Праздник в Петергофе». С зимы 1834 года он участвует в рукописном журнале, а осенью того же года один из товарищей тайком от сочинителя относит к Смирдину в «Библиотеку для чтения» лермонтовскую поэму «Хаджи-Абрек», которая будет напечатана через несколько месяцев.

Даже простое классное задание он использует как возможность для создания литературного сочинения, каким стала написанная в 1834 году «Панорама Москвы» – образ старой столицы не переставал волновать его воображение: «Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске…

Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?…

Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества…

Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..»

Разлука с Москвой оказалась очень долгой. По окончании юнкерской школы – назначение в один из самых блестящих полков – лейб-гвардии гусарский, располагавшийся в Петербурге. Всего два года спокойной службы и – взрыв, вызванный строками на смерть Пушкина. Современник вспоминал об обстоятельствах их появления: «Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов заболел; вызванный к нему лейб-медик Арендт рассказал ему подробности о последних днях жизни Пушкина. Лермонтов находился под впечатлением этого рассказа, когда к нему пришел его родственник камер-юнкер Н. А. Столыпин. Разговор зашел о смерти Пушкина. Столыпин всячески защищал Дантеса; Лермонтов горячился и негодовал… Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: „…я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда“. – Столыпин… вышел быстро, сказав только: „Mais il est fou a lier“. Через четверть часа Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин… прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: „А вы, надменные потомки!“