Дворянские гнезда - Нина Молева

Разлука с Москвой оказалась очень долгой. По окончании юнкерской школы – назначение в один из самых блестящих полков – лейб-гвардии гусарский, располагавшийся в Петербурге. Всего два года спокойной службы и – взрыв, вызванный строками на смерть Пушкина. Современник вспоминал об обстоятельствах их появления: «Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов заболел; вызванный к нему лейб-медик Арендт рассказал ему подробности о последних днях жизни Пушкина. Лермонтов находился под впечатлением этого рассказа, когда к нему пришел его родственник камер-юнкер Н. А. Столыпин. Разговор зашел о смерти Пушкина. Столыпин всячески защищал Дантеса; Лермонтов горячился и негодовал… Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: „…я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда“. – Столыпин… вышел быстро, сказав только: „Mais il est fou a lier“. Через четверть часа Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин… прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: „А вы, надменные потомки!“

Бенкендорф, поспешивший на следующий день с докладом о возмутительных стихах, опоздал: Николай I уже получил их из другого источника с надписью: «Воззвание к революции». Судьба автора была предрешена: Лермонтову предстояло ехать прапорщиком на Кавказ. «История нашей литературы, – отзовется А. И. Герцен, – как мартиролог, как регистр каторги».

События развертываются с редкой стремительностью. У Лермонтова завязываются дружеские отношения в новой среде. Он много работает, и в 1838 году в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“ появится высоко оцененная В. Г. Белинским „Песня о купце Калашникове“, правда, не имевшая подписи автора. В то же время Елизавета Алексеевна усиленно добивается прощения внука. 11 октября 1837 года появляется указ о переводе поэта в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, расквартированный в Новгороде. Тем самым внук оказывался почти рядом с нею, но при всей привязанности к Елизавете Алексеевне новое назначение не радует Лермонтова. В письме одному из друзей в конце того же года он напишет: „…И если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии“.

Елизавета Алексеевна не останавливается на первом переводе внука, и ее стараниями Лермонтова возвращают в старый полк в Петербург. Приказ от 9 апреля 1838 года восстанавливал поэта в былых офицерских правах. Впрочем, ненадолго. Спор о знаках внимания, оказанных на балу княгиней М. А. Щербатовой, приводит к дуэли М. Ю. Лермонтова с Э. де Барантом. Стрелявший первым де Барант промахнулся, Лермонтов выстрелил в воздух. Враги помирились.

Ничего не значащий эпизод, который вполне мог бы быть не замечен начальством. Но для Бенкендорфа это предлог избавиться от Лермонтова, чья слава в это время, кажется, достигает своего апогея. Сам поэт с горечью пишет сестре В. А. Лопухиной: «Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы… мало-помалу я начинаю находить это несносным».

10 марта 1840 года Лермонтов за дуэль был арестован. Бенкендорф потребовал от него письменного отказа от факта выстрела в воздух, причем непременно в письме де Баранту. Купить такой ценой свою свободу Лермонтов отказывается. Обвинение во лжи, которое пытается ему предъявить Бенкендорф, до глубины души его возмущает. Он предпочитает вторичную ссылку на Кавказ. Во время его заключения печатается «Герой нашего времени». Свой же отъезд он отмечает знаменитыми строками:

Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ.Быть может, за стеной КавказаСокроюсь от твоих пашей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей.

И хотя это была всего лишь недолгая задержка на пути в ссылку, Москва приносит Лермонтову множество радостных минут. Ему удается попасть на Николин день – празднование именин Н. В. Гоголя в погодинском доме на Девичьем поле (Погодинская ул., 10–12). Цвет литературной и театральной Москвы. Самое доброе отношение к ссыльному. Наконец, восторг, который вызывает чтение им поэмы «Мцыри». Гости заворожены лермонтовской поэзией. На следующий день Гоголь найдет способ встретиться с поэтом, и они до двух ночи проговорят в салоне Свербеевых (Страстной бульвар, 6). Описывая Николин день со слов очевидцев, С. Т. Аксаков, неудачным стечением обстоятельств сам на нем не присутствовавший, пишет: «На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: А. И. Тургенев, князь П. А. Вяземский, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие… После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал Гоголю и другим наизусть, что тут случились, отрывок из новой своей поэмы „Мцыри“, и читал, говорят, прекрасно…»

Лермонтов навещает А. И. Тургенева, о котором современники отзывались, что он состоял в переписке «со всей Россией, Францией, Германией и другими государствами» (Большой Власьевский пер., 11). В дневнике Тургенева сохранилась запись: «22 мая… в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым, зазвали пить чай и у них и с Лермонтовым и с Озеровым кончил невинный вечер, весело».

Не меньшей популярностью, чем салон Свербеевых, пользовался и салон поэтессы Каролины Павловой и ее мужа, известного в свое время прозаика (Рождественский бульвар, 14). У них проведет на этот раз свой последний московский вечер Лермонтов. «Уезжал поэт грустный, – будет вспоминать Ю. Ф. Самарин. – Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».

Но Елизавета Алексеевна не отчаивается в своих хлопотах. Если раньше об отставке думает один внук, то теперь в душе она, кажется, готова с ним согласиться, хотя тяжело переживает его несостоявшуюся военную карьеру. В начале 1841 года ей удается добиться разрешения вызвать его в Петербург. Но вместо отставки это всего лишь недолгое родственное свидание. Лермонтов не может скрыть своего разочарования, к тому же допускает несколько оплошностей, которыми спешат воспользоваться его враги. Одна из них – приезд на бал к Воронцовой. «…Это нашли неприличным и дерзким, – пишет он в письме А. И. Бибикову. – Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал…» В то время, как Лермонтов уже совсем настроился на получение отставки, последовало инспирированное Бенкендорфом распоряжение в сорок восемь часов покинуть столицу и немедленно вернуться в полк.

Евдокия Ростопчина рассказывала о подробностях этого для всех одинаково неожиданного и для самого поэта особенно тяжелого отъезда в письме к А. Дюма-отцу: «…Мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку. – Мы ужинали втроем, за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце. Через два месяца они осуществились…»

Сам Лермонтов писал, что уезжает «заслуживать себе на Кавказе отставку». Именно о ней он и думал, проезжая в апреле 1841 года Москву. Передавая жившему в Старогазетном переулке (ныне – Камергерский) Ю. Ф. Самарину стихотворение «Спор» для «Москвитянина», он толковал о своих планах на будущее. Поэт и переводчик Ф. Боденштедт встречает Лермонтова в модном французском ресторане. «…В Москве пробуду несколько дней… – сообщает Лермонтов Елизавете Алексеевне. – Я здесь принят был обществом, по обыкновению, очень хорошо – и мне довольно весело, был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен…»

Последним московским адресом поэта, никогда больше не увидевшего родного города, стал воспетый Пушкиным Петровский замок (Ленинградский проспект, 54). Живое ощущение Москвы – оно не оставило его до конца.

Куда теперь нам ехать из Кремля?Ворот ведь много, велика земля!Куда – «На Пресню погоняй, извозчик!»…Ответа нет. Но вот уже пруды…Белеет мост, по сторонам садыПод инеем пушистым спят унылы;Луна сребрит железные перила…

Правда о Мцыри

Они стояли под венцом, счастливые и растерянные. Приходская церковка Покрова Богородицы в Кудрине (со временем она уступила место высотному зданию на Садово-Кудринской площади Москвы) была переполнена. Родные, друзья: московские врачи, артисты, художники… Со всех сторон – глаза: добрые, радостные и все-таки, казалось, чуть насмешливые. Ведь молодая чета открыто признавалась в том, что столько лет старательно прятала от посторонних глаз. В своей любви.