Да, я там работал: Записки офицера КГБ - Е. Григ

Знакомый ее матери, якобы известный философ, написал якобы разрушительный для нашей передовой философии труд и намеревается якобы передать его за рубеж для опубликования там. Приятельница и ее мама собираются ему в этом помочь, но не знают как. Обе скрытничали, ничего больше об этом деле «С» не было известно — не только фамилию или место работы философа, но и фамилию самой архитекторши «С» не знал и, соблюдая осторожность, выяснить пока не смог.

По справке было видно, что и «С», и беседовавший с ним сотрудник были люди толковые, грамотные, однако исходного материала было всего ничего. Сделав большие глаза, я спросил:

— А я-то тут при чем, Алексей Николаевич? Институтом философии занимается Женя К. — ему и карты в руки. Все, что мне известно о философии, это что она основа всех наук, причем я лично в этом сильно сомневаюсь.

— Вот постарше будешь, тогда и перестанешь сомневаться. Женя К. — умница, да и по образованию философ, эт-то верно. Но работает он недавно, а там что-то интересное лежит не на поверхности, а глубоко. Я «С» немного знаю — паренек толковый, и с оперработником знаком. По зряшному делу они нам эту писулю не прислали бы. Архитекторша ли с дочерью скрытничают, «С» ли недоговаривает — надо разобраться. Тут нужен твой сыщицкий нюх. Попробую нажать на ВГУ, чтобы они через «С» выудили хоть что-нибудь о маме с дочкой, а ты для начала потихоньку, без звона, потолкуй с Женей — пусть он аккуратно хоть какие-нибудь намеки, что ли, через агентуру поищет.

Чувствуя недоброе, я заныл, что у меня своих дел по горло, опять же Фогельман, пусть лучше Женя и займется поисками, а я ему помогу, и вообще сыщицкий нюх я давно уже утратил… Все было зря.

— А Фогельмана, между прочим, ребята из 3-го отдела просят передать им — и не просто просят, а через большое начальство. Решать, конечно, нам — отдавать или нет, будем думать.

Поведя плечами и изобразив высшую степень огорчения и недовольства руководством, я поплелся к себе в комнату.

Усевшись напротив Жени К., я принялся потихоньку, «без звона», вытягивать из него жилы, однако ничего интересного он рассказать не мог…

Прошло несколько дней. Женины агенты ничего не добавили к тому, что стало известно от «С», и я приуныл — никаких других концов не было. А вдруг, к счастью, все так и уйдет в песок, рассосется?

Да вот у Лебедева-то дела пошли получше, и через неделю ребята из ВГУ вытянули-таки через «С» фамилию архитекторши и ее имя. Я повис на телефонах и вскоре знал все первично-необходимое: место работы, домашний адрес и пр.

Затопали мои семерочные ноги (архитекторша к тому времени сменила два или три места работы), из одного НИИ я тащился в другой, потихоньку, опять же «без звона» беседуя с кадровиками и собирая все, что можно, на интересовавшую нас даму.

Скоро стало ясно, что философа таким образом я не найду — никак он не высовывался из чепухи, которую я наскреб. Я потащился к Лебедеву.

— Ничего не получается, Алексей Николаевич. Либо «наружку» выставлять за ней — так неизвестно, когда она встретится еще с этим философом, — либо давайте неделю телефон послушаем, может, там прорежется.

Обычно при просьбах о «наружке» или подслушивании лица начальников искажались грустью — и того, и другого всегда не хватало, в рамках 5-го Управления все крутилось вокруг диссидентов. Лебедев нахмурился и сказал:

— Ну, неделю — это ты заелся; пойду к Гостеву, может, выпрошу дня на три-четыре…

Хватило двух дней. А на третий я, аккуратно отпечатав на машинке все, что удалось выяснить о философе — Анатолии Сергеевиче А. (где живет, где работает и работал раньше, телефон и пр.), скромно положил на стол шефа листок бумаги и опустил глаза долу.

— Ну, эт ты м-молодец, Жень, эт ты просто умница. Вот видишь, а то… — и далее последовал поток похвал в мой адрес, сразу настороживший меня. Я знал, что часто он предшествовал самым скверным поручениям. — Архитекторшу с дочерью пока побоку, а в А. вцепись намертво. Пройди по всем институтам, где работал, найди сам людей, с которыми можно поговорить, собери все, что нужно для начала разработки. Давай.

Вот тут я расшумелся не на шутку. Я напомнил, что мне было поручено найти А. и я это сделал, что вообще это дело — не мое, что Институтом истории, где работал А., занимается здоровенный бугай-бездельник и пора бы его заставить немного и поработать… Из меня выплеснулось все, что допускал характер отношений с Лебедевым и дисциплина вообще. Не хотелось мне заниматься разработкой соотечественников по причинам, вполне понятным, да я и не скрывал этого от Лебедева.

— Ничего-ничего. По иностранцам у тебя результатов достаточно, участок освоен. Надо приобретать и опыт разработчика (так в Управлении называли тех, кто занимался разработкой советских граждан. — Е. Г.). Эт, ведь основное направление считается, Жень. А дело перспективное, и пока занимайся им.

«Пока» растянулось почти на четыре года.

Дело Фогельмана у меня забрали — и уж, конечно, не для того, чтобы разгрузить для занятий с А. Просто ребята из 3-го отдела вцепились мертвой хваткой в своего студента-вольнодумца, который, как оказалось, весьма неприятную книгу уже успел написать о нашей светлой действительности. И название хорошее придумал — «Империя лжи»… А с Карлом они задумали вот что.

Австриец собирался на каникулы домой. Он должен был передать свой паспорт и билет на самолет студенту — оба почему-то решили, что очень похожи, хотя по фотографии, которая хранится у меня до сих пор, этого не скажешь. После благополучного отлета студента Карл должен был заявить властям о краже паспорта и билета (сцена объяснения с властями репетировалась неоднократно).

Отец Карла был в курсе событий, а возможно, и вел всю эту «разработку».

Так все и пошло, да только под контролем 5-го Управления. Студент благополучно прошел паспортный контроль. Взяли его уже у трапа самолета, в тот же день арестовали и Карла.

Конечно, следствие, суд. Мне пришлось побегать, так как адвокатом у мальчишек был мой хороший знакомый. Начальство просило узнать через него то, это (вмешательство в судопроизводство?)… Карлуша отделался легко — какой-то символический срок и высылка из СССР, а куда и на сколько упекли неудачника-беглеца, не помню. Я уже глубоко влез в дело «Доцента» — такую кличку дали А.

Перебираясь из одного института АН в другой, я шел по его «следам», расспрашивал руководителей, ученых секретарей, кадровиков. Меня поражало, с какой готовностью они вываливали все, что знали о «Доценте», в том числе и, с их точки зрения, негатив — самовлюбленность, левацкие замашки, увлечение Контом (не путать с Кантом!). И никто не задал мне — и себе, черт возьми! — вопрос: а что вам, молодой человек, здесь вообще-то надо? Секретов у нас никаких, иностранцев — в год по чайной ложке, за рубеж посылаем достойнейших. Какого же дьявола КГБ делать в философии? Но нет, и мои визиты, и готовность оказать мне помощь — все это было, похоже, для ученых совершенно естественным.

Вырисовывалось вот что: «Доцент» был «леваком» не сам по себе, а входил в некую группу мыслителей-единомышленников. В ее числе были и довольно известные люди. Историк Г. был как бы духовным отцом. Другой философ, Б., служил в послевоенное время в армейской контрразведке переводчиком и тщательно проверял (так им казалось) всякого, кто приближался к этой группе или пытался в нее войти. И действительно, держались они особняком.

Вернувшись как-то от Бобкова, Алексей Николаевич сказал:

— Слушай, докладывал я Филип Денисычу, что мы тут наскребли на «Доцента», и он вспомнил (о, вспоминать Бобков умел…), что некоторые из наших знакомцев проходили по такому-то делу в последние годы войны и после войны. Подними-ка это дело из архива и посмотри — может, копнешь чего?

Через пару дней в архиве мне вывалили на стол четыре пухлых тома, но сказали, что, «согласно этой наклейке», ознакомиться с ними я смогу только с санкции руководства 1-го отдела ВГУ. Я оторопел — с какой это стати американская линия контрразведки запрещает знакомиться с делами на философов? Я пошел прямо к начальнику 1-го отдела — Расщепову.

Красивый, вежливый, прекрасно одетый, он внимательно выслушал меня, дал несколько дельных советов, предложил помощь и позвонил в архив.

Я засел за пухлые тома, на ходу составляя справки о прочитанном в рабочей тетради (на листах бумаги в архиве КГБ работать было запрещено). На втором или третьем томе я еще раз убедился в том, что воспоминания Бобкова приходились, так сказать, всегда к месту и ко времени.

Сестра «Доцента», Евгения, после войны полюбила молодого американца, Роберта Т., разведчика, работавшего в посольстве США. По тогдашним данным ВГУ, Т. занимался в Москве реальными и потенциальными вождями и руководителями будущего «социалистического лагеря» и стран «третьего мира», то есть непосредственно против СССР якобы не работал. Его отец, крупный делец в области производства то ли мебели, то ли конторского оборудования, поставлял свою продукцию чуть ли не в Белый дом. Когда молодой Т. собрался жениться на Евгении, то, чтобы устранить возможные препятствия со стороны наших властей, в нужных местах и в нужное время было оказано нужное давление, и брачующиеся благополучно выехали в США.