Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

объясняя кому-то причину своей сдержанности, выразился в том смысле, что «теперь время особенное, необходимо быть осторожным, под видом ссыльных могут быть присланы настоящие шпионы». Вот эти-то слова сердили Хохрякова; он кипятился и выкрикивал: «Да как он смеет это говорить? какие у него на это данные?». Я возражал приблизительно так: «Насколько вижу из ваших слов, Обручев не высказывал подозрений ни против вас, ни вообще против какого-нибудь определенного лица. Он говорил вообще, что под видом ссыльных могут явиться шпионы. Ну и что же? Конечно, могут. Вы и сами этого не станете отвергать». Но Хохряков продолжал кипятиться; вероятно, он чего-то мне не договаривал.

Мимоходом он как-то сказал мне, что в этой самой акатуйской тюрьме умер один из декабристов — Лунин[215]; и существуют толки, что его смерть не была естественная. Хохряков имел намерение порасспросить кой-кого в Закрайке и в Акатуе; не знаю, исполнил ли он это намерение, и удалось ли ему выяснить что-нибудь.

В акатуйской тюрьме Хохряков пробыл недолго; чрез неделю или через две его увезли куда-то на поселение. Много лет спустя, мне говорили, что он получил разрешение возвратиться в Россию и окончил курс медицинских наук в казанском университете.

10

В конце августа или в начале сентября 1865 года, часу в десятом или одиннадцатом утра я сидел в своей камере около столика и что-то читал; товарищи еще спали или, точнее, нежились в утренней полудремоте. С наружной стороны двери послышался какой-то особенный звук, как будто кто-то задвинул железный засов. Я подошел к двери, толкнул ее — не отворяется; с наружной стороны двери, из коридора какой-то незнакомый мне голос говорит: «Командир приказал запереть все камеры; ежели будет вам надобность выйти из камеры, постучите в дверь; выпускать будем только по одному человеку».

За десять месяцев пребывания в этой тюрьме ничего подобного не бывало; мы были в совершенном недоумении. Чрез несколько минут где-то в коридоре, далеко от нас послышались какое-то неясные крики, как будто какие-то люди там ругаются между собой; какое-то шарканье, как будто кого-то или что-то тащат по полу; и опять все тихо. Ясно, что произошло что-то необычайное; но что же именно? Товарищи встали и оделись; один из них (кажется, Новаковский) решил отправиться на разведку; после довольно продолжительного стука в дверь казак выпустил его и тотчас же опять задвинул засов.

Минут через десять разведчик возвратился и сообщил нам следующее. В далеком от нас конце коридора находилась камера, в которой помещались Тваровский, Выджга[216], Чехович (Мавриций)[217] и еще кто-то, которого фамилии не помню. Названные трое до ареста были служащими в какой-то помещичьей экономии или, может быть, в разных помещичьих экономиях где-то в литовских губерниях. Тваровскому было на вид лет около двадцати двух или трех; человек, как мне говорили, малограмотный; прочие двое — постарше и с некоторым образованием. Утром этого дня Тваровский умывался в коридоре над глиняною миской, поставленной на табурете; вода расплескалась, и около табурета образовалась лужица. Прапорщик Едрыхинский, командир той кучки казаков, которая сторожила нашу тюрьму, проходил по коридору и мимоходом сказал Тваровскому: — Эка; лужу какую наплескали; надо умываться поосторожней. Тваровский ему: — А вы дайте нам медные тазы и умывальники; тогда луж не будет. Едрыхинский уже с некоторым раздражением: — Не прикажете ли поставить у вас серебряные тазы? Тваровский ему: — Для нас хороши и медные мазы; над серебряными пусть умываются прапорщики. Едрыхинский вышел из себя: — Как вы смеете грубить мне? Я посажу вас в карцер. Тваровский ответил: — Попробуйте. Едрыхинский тотчас собрал всю свою команду и, предвидя возможность сопротивления со стороны заключенных, велел предварительно запереть все камеры находящими на дверях железными засовами; потом отпер камеру Тваровского и приказал казакам отвести его в карцер. Он и его сотоварищи сопротивлялись; казаки пустили в ход ружейные приклады; после непродолжительной потасовки Тваровского утащили в карцер и заперли там. Должен сознаться: я не знал даже, что в акатуйской тюрьме существует карцер, помещающийся в каком-то закоулке этого же коридора.

Чрез несколько дней казаки отперли все камеры и сказали нам: — Соберите ваши вещи; выносите к воротам; приказано отправить вас в Александровский Завод.

У тюремных ворот стояли три или четыре подводы для наших вещей; сами же мы должны были идти пешком, конвоируемые казаками. Тваровского среди идущих не было, да и его сотоварищей по камере я что-то не припоминаю; должно быть, они все были оставлены в акатуйской тюрьме.

Погода была хорошая; расстояние от Акатуя до Александровского Завода незначительное, верст около восемнадцати; почти все мы — люди молодые; при таких условиях наше путешествие в Александровский Завод представляло собой как бы прогулку. На ходу разговаривали, шутили, пересмеивались; весь инцидент с Тваровским представлялся в такой степени вздорным, глупым, что ни на виновника его — Тваровского, ни на Едрыхинского даже и не сердились.

Месяца чрез полтора или через два приехала из Иркутска какая-то комиссия для расследования этого дела. Кроме Тваровского и его сотоварищей по камере, комиссия привлекала к допросам только Едрыхинского и состоявших под его командою казаков; арестантов, находившихся во время инцидента в прочих камерах тюрьмы, комиссия не допрашивала ни в качестве обвиняемых, ни в качестве свидетелей. По прибытии в Александровский Завод комендантское управление распределило нас по разным тюрьмам, которых в этом заводе было четыре. Спустя три или четыре месяца после отъезда следственной комиссии обратно в Иркутск, комендантское управление собрало нас изо всех четырех тюрем на заводскую площадь и объявило нам приговор военносудной комиссии, конфирмованный генерал-губернатором Восточной Сибири. Этим приговором Тваровскому было назначено телесное наказание, если не ошибаюсь пятьдесят ударов розгами; все же прочие арестанты, находившиеся во время происшествия в акатуйской тюрьме, были лишены права переходить из разряда испытуемых в разряд исправляющихся. Кроме того, в конце приговора было сказано, что генерал-губернатор объявляет выговор всем членам военносудной комиссии «за слабое и неответственное обстоятельствам ведение дела».

В действительности Тваровский не был подвергнут телесному наказанию; чем оно было заменено, не знаю; кажется, карцером. Кстати, уже упомяну все, что известно мне о его дальнейшей судьбе: чрез несколько лет мне говорили, что по освобождении из тюрьмы он находился в какой-то деревне Иркутской губернии в звании ссыльнопоселенца; любил попьянствовать, а денег не было; стал поворовывать и за конокрадство попал вторично в тюрьму, но уже в качестве арестанта уголовного — не политического.

В скором времени после объявления нам упомянутого приговора военносудной комиссии были обнародованы всемилостивейшие