Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

Были в других камерах и любители фехтования. Из них припоминаю Турцевича[209], человека уже довольно пожилого, лет сорока с лишним, с заметною проседью в волосах и с заметными морщинами на лице, и Зубека, которому на вид было лет двадцать с небольшим. Их фехтовальные приемы несколько отличались от приемов Свенцицкого; в защиту и в похвалу своих фехтовальных особенностей они ссылались на авторитет военной школы, которая была основана Мерославским[210] в Генуе специально для поляков, и в которой Турцевич и Зубек получили свое военное образование. Фехтовальные состязания происходили иногда в камерах, иногда во дворе. Около соперников собиралась временами порядочная кучка зрителей, в числе которых не раз бывал и я. Зрители и я вместе с ними приходили в особенно сильное волнение, когда один из соперников проделывал операцию, которую можно назвать венцом фехтовального искусства, а именно: неожиданно и быстро перебрасывал рапиру из правой руки в левую и в то же мгновение этою левою рукою наносил противнику удар в те части его тела, которые при подобной неожиданности оказывались не защищенными. Понятно, что человек, проделывающий эту операцию, продолжительными упражнениями довел свою левую руку до такого совершенства, что она по быстроте и ловкости движений не уступает правой руке.

Песни в других камерах слышались довольно редко, как и в русинской. Общее настроение я не решился бы назвать унылым; оно было спокойное, скорее даже — доброе; но не было той приподнятости, которая чувствовалась среди поляков во время их пребывания в тобольской тюрьме, и которая проявлялась во многих из их тогдашних песен.

8

Число обывателей акатуйской тюрьмы было пятьдесят с чем-то и подвергалось иногда небольшим колебаниям: изредка привозили нового человека; изредка увозили кого-нибудь. Не помню, чтобы увезли от нас кого-нибудь в Варшаву по требованию тамошних властей (из тобольской тюрьмы во время моего пребывания там — несколько таких случаев было). Обыкновенно дело происходило так: кто-нибудь из заключенных в нашей тюрьме обращался в комендантское управление с просьбою поместить его в одной тюрьме с таким-то, находящимся в такой-то тюрьме, подведомственной комендантскому управлению; мы, дескать, с ним — близкие родственники, переведите или его сюда, или меня туда. Управление обыкновенно исполняло подобную просьбу: иногда привозили к нам человека, названного в просьбе; иногда просителя увозили от нас.

Из числа лиц, которые были привезены в акатуйскую тюрьму одновременно со мной и вместе со мною пробыли в ней десять месяцев, скажу несколько слов об Ольшевском и Климкевиче[211].

Евгений Ольшевский[212], о котором я упомянул в предыдущей главе, как о моем сотоварище в продовольственной артели, был варшавянин, до ареста состоял на государственной службе в каком-то из тамошних присутственных мест, если не ошибаюсь, по ведомству финансов. На вид ему было лет около тридцати. Любил покалякать, и из разговоров было заметно, что он хорошо знаком со многими лицами варшавской революционной организации, в которой занимал, должно быть, не последнее место; собеседники, очевидно, считали его авторитетом, когда речь касалась личного состава упомянутой организации и преемственной смены ее тактических приемов, т[о] е[сть] борьбы между так называемыми «белыми» (умеренными) и «красными» (крайними). Услышавши от меня, что у нас, русских, число революционеров хотя не велико, но тайных организаций, насколько мне известно, мы имеем не меньше трех — он сначала неодобрительно покачал головою, но потом, подумавши, сказал:

— Ваших дел я не знаю; может быть, у вас так оно и нужно. Теперь, пока мы в тюрьме, собственно, и разговаривать об этом предмете не стоит. А когда выйдете из тюрьмы, не вредно будет для вас заметить мой маленький совет; я — человек не из ученых, книг ваших не знаю; но зато я — практик; что видел, то уже своими глазами видел; что считаю для партии полезным или вредным, то уже на личном опыте узнал — это вот полезно, а это вредно. Так вот, значит: когда будете на свободе, и случится вам вступить в тайную организацию, и, положим, станете сердиться, что вот это надо бы делать — а не делают, что-нибудь другое не надо бы делать — а делают — при подобных обстоятельствах не поддавайтесь раздражению, не увлекайтесь заманчивой перспективой отделиться от этой организации и составить новую организацию, о нет! Вместо этого старайтесь вместе с вашими единомышленниками пробраться в центр существующей организации; всячески старайтесь воспользоваться силою, которая уже существует. Новая организация, если захотите непременно основать ее — когда-то еще она разрастется настолько, что будет представлять собою некоторою силу! а может быть, она и совсем не станет расти. Словом «протискивайтесь к центру». Я услышал этот совет и про себя думал, что советчик, кажется, говорит резонно, но только — не в коня овес; ну, какой же я конспиратор?

Несколько лет спустя, я услышал, что Ольшевский по освобождении из тюрьмы поселился в Иркутске, имеет там какое-то маленькое предприятие, то ли папиросы фабрикует, то ли коробки для папирос; еще чрез несколько лет мне сказали, что он уже возвратился на родину; дальше — не знаю.

Ксендз Рох Климкевич священствовал в каком-то захолустном селении Царства Польского; происходил из бедной крестьянской семьи; в раннем детстве перенес оспу, оставившую на его лице очень заметные следы. На вид ему было поменьше тридцати лет. Его ученические годы протекали в обстановке не совсем обычной; подробностей я теперь уже не могу припомнить, но, кажется, он находился на иждивении какого-то монастыря и жил в этом монастыре; жизнь была тяжелая, удручающая. Он читал переведенные мною главы из сочинения Робера, о котором я упоминал выше; относился к моим тетрадкам сочувственно и одобрительно. А так как Робер в многих местах своего сочинения заявляет себя решительным сторонником коммунизма, то некоторые из обитателей нашей тюрьмы укоряли Климкевича за чтение зловредных тетрадок и вообще за его разговоры со мной. Они говорили ему: «Этот москаль — человек вредный, заражает нашу молодежь коммунистическими понятиями; вам следовало бы сторониться от него подальше». Все подобные замечания Климкевич пускал мимо ушей и по-прежнему время от времени любил побеседовать со мною. Между прочим однажды он сказал мне:

— Свобода, равенство, братство; эту формулу я встречал много раз, во многих книгах. По моему мнению слово «равенство» надо бы заменить словом «справедливость». Как только говорят мне «равенство», мне представляется какая-то казарма, у всех одинаковые кровати, одинаковая одежда, одинаковое кушание; в этом есть своя хорошая сторона: каждый получил свой паек,