Коммуналка 2: Близкие люди (СИ) - Лесина Екатерина

Много цветов.

Часть Эвелина оставит в гримерке, часть отдаст, потому что куда ей столько. Но цветы — это просто цветы, красные гвоздики на тонких стебельках, которые и брать-то в руки страшно.

— Все равно как-то неудобно… и… прости.

Мужчины никогда прежде не просили у Эвелины прощения. А он…

— За что?

Опомнившись, Эвелина прикрыла дверь. Ведь смотрят же, а если не смотрят, то слушают в надежде услышать что-нибудь этакое, хотя бы краем уха, чтобы потом об этом, этаком, рассказать, пересказать, извративши до крайности.

— За то, что пропал без предупреждения. Я… собирался. Думал, на пару часов задержусь, а вышло… как вышло, — он поднялся и руку подал.

Эвелина же принял.

— Ты не передумала выходить за меня?

А разве она может?

Наверное, может. И слезы все-таки подступили к глазам. Боги, стыд-то какой…

— Ну что ты, не надо, — Матвей смутился. — Я… мне и вправду жаль, но выхода особо не было… нужно было быстро, да и… чтобы разом и до конца. Так выйдешь? Только я уже не при погонах.

— Ушел?

— Ушли, — криво усмехнулся он. — Временно… то есть, это я так думаю, что временно, но может статься, что и нет. Мои… знакомые говорят, что через пару месяцев новую структуру создадут, но… сама понимаешь, зыбко все. Так что, я пока без работы.

— Это… ничего.

— Ничего, — его голос в тесной комнатушке гримерной казался эхом.

Эвелина поспешно вытерла глаза. Не станет она плакать! И не надо смотреть вот так, с болью, будто сделал что-то плохое. Это эмоции и одни лишь эмоции, она ведь актриса, а все актрисы чрезмерно эмоциональны.

— Ко мне отец приходил…

— Больше он тебя не побеспокоит, — Матвей нахмурился и подобрался. И… и все равно, что на нем серый костюм, шитый явно у знающего портного, сидит словно мундир. Людям понимающим этого довольно.

— Нет… то есть, хорошо если так, но… он… я должна рассказать. Потому что если нет, то это неправильно…

Боги, она лепечет и запинается, и вообще ведет себя так, будто юная барышня при встрече с первою своей любовью. А ведь сколько времени бабушка потратила, чтобы научить Эвелину излагать собственные мысли внятно. И куда подевалось это умение?

— Отец… принес одну вещь. Камень, который… из-за которого все и произошло, — она все-таки опустилась на стул. И отвернулась. Так легче.

Слова все-таки нашлись. Может, не совсем те, чтобы рассказ был спокойным, но ведь главное, что ее поняли!

— И я не знаю, есть ли другие камни, и если есть, то где они…

— Других нет, — покачал головой Матвей и предложил. — Давай уйдем, если у тебя на сегодня все? А то тут как-то… неуютно, что ли? Все пялятся и вообще…

— Уйдем, — эта идея показалась вдруг невероятно привлекательной.

Конечно.

Надо уйти и немедленно…

— Только мне переодеться…

Платье, конечно, сшито на совесть, костюмерная при театре работает отличнейшая, но его сдать надобно, да и фасон, честно говоря, не тот, который Эвелине к лицу.

И вообще…

— Я… подожду, — он поднялся, явно нехотя. И Эвелина поняла, что сама не желает расставаться, что не отпускает страх: вдруг да он вновь исчезнет. Выйдет за дверь и…

— Останься.

Прозвучало, как мольба.

— Я… отвернусь.

— Спасибо.

Она и сама не знала, за что именно благодарила. Не так уж и важно, главное, что он рядом. А переодевалась Эвелина, пожалуй, с неподобающей поспешностью.

А снаружи уже подбирались сумерки.

И снег летел.

Зыбкий, полупрозрачный, он серебрился в свете фонарей, чтобы растаять, едва коснувшись земли.

— Этот камень сделал мой дед, — Матвей заговорил первым, уже когда скрылись за поворотом и театр с его показною пышностью, и старые дома, его окружавшие. Здесь, в переулке, было темно и сыро, и пожалуй, страшно, почти как в тот раз, когда они гуляли. — Еще до революции наша семья была… не из простых. Имелся и титул, и состояние, и власть, пожалуй. Я плохо представляю, я появился на свет в семнадцатом году, когда не осталось ни власти, ни состояния, а признаваться в том, что у тебя есть титул, стало опасно.

— Так ты…

— Обыкновенный гражданин, — он усмехнулся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

А сейчас Матвей выглядел старше. И усталость его сделалась заметною, и морщины. И по-прежнему он собою нехорош, это не изменилось. Но теперь Эвелина поняла, что ей отчаянно дорога эта вот его некрасивость. И хмурость.

И привычка сводить брови, и то, как он щурится подслеповато, хотя зрением обладает преотменным.

— И историю эту я знаю от моей матушки. Ей пришлось представится кормилицей графа Разгушева. Документы у нее были… и куда подевалась настоящая Алевтина Крамова, я не знаю. Так уж вышло, что, когда она была жива, мне это прошлое казалось каким-то причудливым вымыслом, о котором следует помалкивать, а лучше и вовсе забыть. Да и сейчас… она делает вид, что все-то забыла. Почти все. Нет больше графини Разгушевой, да, она выжила и стала учительницей. Знаешь, порой мне кажется, что в этом новом мире она нашла себя. Она безумно любит и свою работу, и детей, и все-то… и не о том ведь речь?

Не о том.

Если идти медленно, то дорога не закончится, хотя Эвелину ждут. Она обещала сегодня быть пораньше, помочь со столом, но выходит, что обманула. И теперь строгать салаты приходится кому-то другому.

Пускай.

— Как-то она обмолвилась, что в этом мире сделала куда больше, чем могла бы сделать в прошлом. И… что вполне счастлива.

— А… отец?

— Он погиб тогда же, в семнадцатом. И воевал отнюдь не за всеобщие идеалы. Как и дед. С деда это и началось. Семейная легенда, так мне казалось, да… давным-давно… когда не было ни тебя, ни меня, ничего вот этого…

Он провел рукой, будто желая стереть эту вот улочку, зажатую между темными тесными домами. И сами эти дома. И столбы фонарей. И редкий автомобиль, затаившийся возле подъезда.

Ровную дорогу.

Бордюр.

— …случилось несчастье, и мой дед влюбился.

— Разве это несчастье?

Эвелина слишком взрослая, чтобы слушать сказки, чтобы верить им, но сейчас ей хочется закрыть глаза и представить… что? Город, который жил в прошлом? И не асфальтовую дорогу, но мостовые.

Газовые фонари.

Экипажи.

Дам в пышных платьях и серьезных мужчин. Мужчины всенепременно в черном, оттого и похожи на ворон.

— Смотря для кого. Дед был женат. И имел ребенка, моего отца. Брак был, как водится, скреплен клятвой силы, что делало развод невозможным. Супруга его, женщина вполне себе разумная, понадеялась, что чувства пройдут. Случается ведь влюбляться и серьезным людям…

— Они не прошли?

— Нет. Сперва ему даже ответили взаимностью. И вспыхнул роман. Матушка говорила, что, как рассказывала ей свекровь, этот роман отличался той безумной страстью, которую не принято было выказывать в обществе. Мой дед совершенно утратил разум. Он купил возлюбленной дом. И взял ее на содержание, что, впрочем, было вполне себе обыкновенно для того времени.

Эвелина попыталась представить себе бабушку такой, какой она была.

Ведь речь о ней, верно?

Нет, нет, бабушка никогда-то не упоминала о времени, которое помнила распрекрасно. Ни о славе, ни о поклонниках, даже когда Эвелина пыталась спрашивать, то бабушка предпочитала делать вид, будто вовсе не понимает, о чем речь.

— Он дарил ей драгоценности, в том числе и фамильные. Он пытался представить ее свету, но свет отвернулся и от нее, и от него. Многие двери закрылись. Пошел слух, что сам Император готов выразить недовольство, а это означало бы конец ее карьере. И не только в Империи… тогда-то она и вернула деду и дом, и те подарки, которые были украшены знаком его герба.

…не из-за карьеры, отнюдь.

Нет, бабушка любила сцену, пожалуй, не меньше, чем сама Эвелина. И мысль о расставании причиняла ей боль. Наверняка, причиняла. Но она вынесла бы эту боль ради того, кого любила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вот только…

…пожалуй, она поняла, что никогда-то не позволят им быть вместе. Что она, сколько бы лет ни прожила рядом, так и останется в глазах его семьи, да и всего света, чужою женщиной.