Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Служу, не кривлю душой.

— Письменный ты?

— С детских годов обучен в монастыре, потому патриарший.

— Сатана ты! Побежишь от меня или будешь служить?

— Чей хлеб ем, от того не бегу!

Разин вложил саблю.

— Живи, служи мне.

— И то спасибо.

— Гей, дайте ему руку окрутить — кровоточит!

— Раз, два! Робята-а… заворачивай стру-у-ги-и!

Струги с песнями повернули к бугру. На палубах их голубели кафтаны приставших к казакам стрельцов.

Небо светлело, белесый туман осел в низины, по серебру простора плескало размашисто голубым, отсвечивало красным вслед челнам с гребцами в запорожских шапках. Все гуще несло по воде запахами трав с широких лугов, где бродили кочующие стада кобылиц хищного Ногая. Черные птицы с деревянным карканьем садились на мертвые тела, укачиваемые исстари разгульной Волгой…

7

С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет… За стенами города монастырь, стены церквей высятся — белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные.

На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута — гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком — помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах.

Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут:

— Ты укройся, миляга, в япанчу… Шалая! Она сдох даст и младеню твому — вишь, палит небушко!..

У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом.

— Ты титьку ему сунь! И покеда суслит… я тя… сама знаешь… сласть!

Баба мотает головой.

— Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки — бешеной буде младень-от…

— Истинно! То мужиков, а мы с Васем — солдаты…

Баба пьяно смеется:

— Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас?

— Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля… Вась, лапай младеня — я жонку япанчей укрою!

— Краше тогда в кабаке, за бочками.

— За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча — она те что баня. Держи, Вась!

Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу — оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом…

— О, черт! Умял-таки бабу…

Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием:

— Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и.

— Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан!

— Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи — в ответ хошь стать?

Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит:

— Бабу тебе жальче — не робенка?

— Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется.

— На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут.

Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет.

— Запасливый ты! — Стрелец курит, смотрит на Волгу.

С насадов безмачтовых и низких судовые ярыги таскают в прибрежные амбары мешки с мукой и зерном. Голые спины потны, отливают бронзой — спины ярыжек в шрамах, рубцах и царапинах. Рабочие в крашенинных портках, босые, переваливаясь, идут, согнувшись, по длинным плахам. Тощий, загорелый, в валеной шляпе, на корме одного насада стоит приказчик, в руке плеть, время от времени кричит и бьет плетью по голенищу сапога:

— Спускай ровно, не дырявь ку-у-ли!

По берегу Волги едко несет соленой рыбой, пахнет дымом. У берега костром сложены бочки. Недалеко от бочек с рыбой, у самой воды, бледный при ярком дне огонь. Трое каких-то босых, лохматых, без шапок, жарят на коле барана.

— Робята, нет ли у кого для жарева натодельной жилизины?

— Век мясо не сжарить — горит палочье…

— На зубах дойдет! Мякка баранина-т…

— Самара! В ней воеводы да бояра — мать их в каленую печь, — ворчит казак в синей куртке, синих штанах, в сапогах, запыленных и рыжих. Казак у того же костра кипятит воду в деревянном ковше. У огня калит камни и, накалив, осторожно опускает в ковш.

— Ты чего это, станишник?

— А вот согрею воду да толокна ухлебну.

— Тебе дольше кипятку добыть, чем нам баранины укусить.

— Я скоро!

Казак, нагревая камни, взглядывает на гору. На двойном фоне, снизу желтом, сверху ярко-голубом, на горе, над берегом, видна конная фигура: лошаденка мохнатая, на ней татарин, подогнувши ноги, без стремян, за спиной саадак[111], обтянутый верблюжиной, набит стрелами, и лук — рыжеет шапка островерхая, опушенная мохнатым мехом. Изредка казак кричит одно и то же:

— Кизилбей-мурза, гляди коня!

И так же однообразно отвечает татарин:

— Кардаш урус! Ту коня, ту…

Казацкий конь стоит смирно, лишь мотает хвостом, к его седлу приторочены узел и ружье с саблей.

В кабаке все слышнее шум и ругань. Пьяные солдаты играют в карты, сидя на грязном полу в кругу. Кабацкий ярыга, служка в дерюжном фартуке, в опорках на босу ногу, пристает к солдатам:

— Заказано, служилые, на царевых кабаках лупиться в кости, в карты тож!

— Крою! Ядрена с паволокой!

— А не лжешь? Во он — туз!

— Туз не туз — крою червонным пахлом![112]

— В кои веки пахол идет выше туза?

— Эй, служилые!

— Ты поди! Б…ня тож заказана, а их вон — ну-ко всех? Умаешься!

Ярыга идет к целовальнику.

— Гонил я, Иван Петрович, да неймутся солдаты.

За прочной темной стойкой целовальник теребит широкую бороду, не слушает ярыгу, кричит на баб:

— Эй, стервы! Кто такой удумал казну государеву убытчить? За приставы возьму!

Бабы носят худым котлом с Волги воду, полощут винные бочки и, опрокинув посудину, лежа на животах, пьют. Одна, озорная, пьяная, шатаясь, идет к целовальнику, повернувшись к стойке, задрав лохмотья, показывает голый зад:

— Эво-ся, борода, твои напойные деньги — зри-кось!

— Гони ее, стерву, в хребет — дуй! — кричит целовальник.

Ярыжка хватает бабу, не дав ей поправить подол, волокет на воздух.

Два солдата вскакивают на ноги, из кучи играющих кричат целовальнику:

— Мы те покажем, как жонок из кабака!

— Не гони баб, коли бороду жаль!

Целовальник кричит слуге:

— Кинь ее, Федько, не трожь! Поди ко мне.

Ярыга подходит, нагибается к целовальнику через стойку, целовальник косит глазом на солдат, шепчет:

— Бона стрельцы! Може, уймут солдат — скажи…

Ярыга идет к стрельцам. Рыжие кафтаны в углу за столом пьют пенное, бердыши кучей приставлены в угол, лица красны, шапки сдвинуты, говорят стрельцы вполголоса, оглядываясь:

— Век и служи… Побежал — имают, бьют кнутом на торгу, в тюрьму шибают…

— Из тюрьмы да битой сызнова служи, а отощал — ни земли тебе, ни торга, ни жалованья…

— В старости за собаку пропадай!

— Эх, в черной обиде, браты, жисть волочим.

— А что, коли щастье изведать, как лопухинцы?

— Во, во — сказывают, на Иловле Лопухин приказ весь сшел к Разину.

— Гляди, робяты, много слухов идет, нюхать надо…

— Оно и то — може, слух ложной? Ярыга, тебе чего? К нашим словам причуеваешься?

— Я? Нет! Я, государевы люди, на солдат — унять бы картеж?

— Не мы начальники! У их маэр.

— Не трожь, парень! На то кабак, чтоб, значит…

— Драка заваритца.

— Сойдут подобру. Худче будет, как погонишь: кабацкое питье изольют, изобьют и целовальника…

Ярыга отошел. К целовальнику с вестями сунулся приказчик с волжских насад: длинный, перегнулся через стойку и, чтоб не замочить узкую, мочалкой, русую бороду, забрал ее в кулак.

— Тебе ба, царев слуга, Иван Петров сын, наладить малого, — кивнул на ярыгу, — к воеводе…

— Пошто, Клим Митрич?

— А вот — тут, за кабаком, на горе, поганой в справе стоит с двумя коньми, с поганым заедино казак, да у огня трое гольцов барана жарят… Народ, по всему, пришлой, воровской. Пожога бы, грабежа какого ради упреждение потребно… У гольцов же рубы худы, портки кропаны, обутки нет. Барана жарят! Не укупной баран, сквозит грабеж.

— По ряду сказываешь, да вишь мой муравельник: без слуги меня затамашат. Я же пуще головы берегу казну государеву! С кого, Клим Митрич, — с меня ведь сыщут пропойные деньги, пропажа — лишь отвернись… Людей у тебя немало, выбери, за мое спасибо, верного кого, да и к воеводе… а?