Стертый мальчик - Гаррард Конли

что можно встретить в пенале у школьника на уроке труда. Косби объяснил, что мы должны сделать маски, символизирующие две стороны нашей личности. Одну, которую мы демонстрируем окружающим, и другую, которая спрятана глубоко внутри. Одна маска на одной стороне постера, вторая – на обороте.

Я провел пальцем по листу, пытаясь подобрать слова к тому, что чувствовал. Мертвый внутри, но преисполненный странной решимости. «Встревоженный» было бы самым подходящим определением. Или, возможно, «не в своей тарелке». Вместе с другими я подошел к столу посреди комнаты, взял лист бумаги, несколько маркеров и ватные шарики. Когда я вернулся к своему месту, Д. опустился рядом со мной. Мы оба стояли на коленях. Я разгладил бумагу на мягком сиденье стула.

– Не передашь красный? – холодно попросил Д.

«Красный, – подумал я, – цвет страсти». Вскоре я увижу, как страсть перевоплотится в каплю крови на его листке – крови Иисуса. Нет, не страсть – самопожертвование.

Я огляделся в поисках идеи. С. начала клеить вату на постер, создавая бледное улыбающееся лицо. Я долго наблюдал за ней, прежде чем вернуться к своему листу. Она наклеила облака, потом раскрасила их темно-синим – получились тучи, сквозь которые проглядывал яркий луч солнца; ни шерсти, ни арахисового масла. Я был рад за нее.

– Выглядит отлично, – отметил Косби и, почтительно кивнув, прошел мимо меня. Говорил он убедительно; говорил он как человек, который много раз практиковался и поднаторел показывать одно-единственное выражение лица.

Я открыл синий маркер и набросал несколько линий, которые превратил в очертания волн; потом наклеил ватные шарики, чтобы изобразить пену. Яростный водоворот. Вихревой хаос, несущийся в неизвестном направлении. На обратной стороне – позабытый всеми, разрушенный город под водой.

Фильмы для заключенных

По дороге в тюрьму мы с отцом молчали. С тех пор как родители узнали, что я гей, прошел месяц; на носу был День благодарения, и всю следующую неделю мне предстояло провести дома, беспрестанно ощущая, что благодарным мне быть особо не за что. Я сидел рядом с отцом на переднем пассажирском сиденье его красного «Форда Лариат» и наблюдал за тем, как приближаются и отступают деревья по краям змеящейся дороги, как над нами нависают горы, указывая путь в центр штата, который, по мнению губернатора, когда-нибудь станет «меккой Озарка».

Я закрыл глаза, но картинка не исчезла: вершины сосен, бурая хвоя и утреннее солнце, похожее на свисающую с неба лампочку.

Моя семья переехала сюда в 1999 году, после того как из-за конкурента потеряла хлопковую фабрику, и задолго до того, как это место заселили пенсионеры из Чикаго и южане-фундаменталисты; они покупали дешевую недвижимость, где можно спокойно хранить и носить оружие и в довесок хвалиться этим. За пять лет родители научились общаться с северянами, говорить с гнусавым акцентом и меньше улыбаться. Люди приезжали сюда, чтобы изменить жизнь к лучшему, сменить темп, однако совсем скоро я понял, что другой ландшафт никогда не изменит такого, как я, и никакой камуфляж не скроет гомосексуальных фантазий, которые преследовали меня с седьмого класса.

– Ты готов? – спросил отец, бросив взгляд на мои нервно сжатые на коленях руки.

– Готов, – ответил я.

Пальцы окоченели, как церковный шпиль. Мне вспомнился стишок, который мы разучивали в библейской школе, куда я ходил на каникулах: «Взгляни, это церкви. Взгляни, это шпили. Откроются двери – людей изобилье».

– С подобным ты раньше никогда не сталкивался, – сказал отец. – В колледже такому не научат.

Отец часто занимался просвещением людей вне церкви. Честолюбие побуждало его свидетельствовать перед постоянно растущим числом клиентов в салоне, побуждало ходить по соседским улицам и стучаться в двери в поисках заблудших душ, и вот теперь перед ним стояла важная задача – свидетельствовать перед забытыми, угнетенными узниками местной окружной тюрьмы. Я впервые сопровождал его во время одной из таких ранних субботних поездок. И хотя отец ездил в тюрьму уже несколько раз, я еще ни разу там не бывал. В тот день я спал на ходу, не успев привыкнуть к распорядку, установленному родителями после истории с Дэвидом. Теперь я вынужден был приезжать из колледжа домой в пятницу вечером и вставать рано утром в субботу, чтобы проводить больше времени с семьей.

После нескольких минут молчания отец нажал кнопку на магнитоле. Тишину нарушила песня группы Creedence Clearwater Revival – веселая и ностальгическая, она повествовала о луизианских болотах, которые никто из участников группы никогда по-настоящему не видел. Со стороны мы казались очередной счастливой семьей, которая едет посмотреть на очередную придорожную достопримечательность.

Я закрыл глаза и прижал ладони к векам, пока картинка не раскололась на куски, точно ледник, тонущий в темных арктических водах.

Образы произошедшего в ночь изнасилования все время стояли у меня перед глазами, проникая в каждую минуту моей жизни: размытый образ мальчика, которого изнасиловал Дэвид; взгляд Дэвида, вздымающегося надо мной и опускающего мою голову. Мгновение я был спокоен, но в следующую минуту видение выплывало из забытого уголка памяти, и меня охватывала неконтролируемая ярость, ярость к себе, к окружающим, желание разрушить все, что вижу.

После того как Дэвид позвонил родителям и все им рассказал, мама увезла меня из колледжа, проскакивая светофоры на желтый, чтобы поскорее доехать до дома. Пока ее тошнило в туалете, отец отвел меня в спальню, закрыл дверь и принялся объяснять, что то, что я чувствую, – неправильно, что я запутался.

– Ты