Цирк - Анастасия Антоновна Носова

Огарев нажал на кнопку, но тишину подъезда не нарушили ни трель звонка, ни шаги за дверью. Огарев подождал, вслушиваясь, и нажал еще раз. Звонок не работал, Огарев стал стучать. На стук откликнулся мелкий топот чьих-то ног. Зашуршало у двери, и все снова стихло.

– Кто? – Детский голос врезался в тишину и протянул Огареву спасительную ниточку к искуплению вины.

– Дядя Паша, – виновато проговорил он. – Артёмка, тебя же так зовут? Помнишь, фокус с тарелками тебе показывал?

Огарев приходил к Оле домой всего два или три раза и на второй застал всю семью в сборе. Тогда Артёмка вцепился в полы его пальто, ехал на попе за ним по паркету и смеялся – не хотел отпускать иллюзиониста.

– Ну, мы еще разбили одну, – продолжал Огарев.

За дверью помолчали, а потом снова что-то зашуршало и щелкнул замок. Огарев выдохнул. Дверь отворилась, и перед ним предстал Артёмка. Лицо у мальчика было измазано шоколадом, он держал руки в карманах, и карманы шебуршали и хрустели, как целый улей пчел.

– Здрасьте! – бодро заявил Артёмка, вытащил липкую руку из кармана и протянул ее Огареву.

– И где же ты этот клад нашел?

Артёмка причмокнул шоколадными губами, будто бы вспоминая, откуда он стащил целый мешок конфет, смакуя послевкусие, которое остается только после абсолютной свободы (в семь лет долгая отлучка родителей еще может гарантировать полную свободу!).

– Там! – он махнул рукой в неопределенном направлении.

Огарев подумал, что такие конфеты были припасены явно не на кухне. И явно не для Артёмки. Он улыбнулся и протиснулся в квартиру. Артёмка не возражал. Огарев уже не был ему чужим, Огарев втерся в доверие с того самого дня, когда Артёмка умолял показать еще один фокус. «Дядя Паша, еще один, ну пожалуйста, Оля пока что так не умеет!» Огарев усмехнулся, вспомнив, как Оля отвесила Артёмке оплеуху после этой реплики. И тут же нахмурился. Еще предстояло выяснить, будет ли Оля дальше работать в цирке, будет ли так же задирать братьев, сможет ли она ходить. Про темноту Огарев не заикался даже в мыслях. Если Оля не смогла спасти себя от гибели и пришлось вмешаться ему, то без разницы, что там думает Сан Саныч, будь он хоть тысячу раз Хранителем. Важно лишь то, что сама Оля может в свои четырнадцать. Четырнадцать – приличный возраст для того, чтобы нащупать свою власть над темнотой.

Почему он никогда не спрашивал, снились ли Оле сны? Сбывались ли они? «Плохой наставник, – думал Огарев, заглядывая на кухню к Куркиным. – Плохой».

Артёмка оказался самостоятельным малым: он деловито подошел к плите и зажег конфорку. Огарев не успел присесть за стол и снять кепку, а юный хозяин дома уже грел чайник и подставлял стул, чтобы достать с запретной для детей верхней полки в шкафу печенье «Юбилейное».

– Мое любимое, – заметил Огарев невзначай. – Дай помогу!

И печенье с хлопком (Огарев специально сопроводил исчезновение звуковым эффектом) исчезло в шкафу и с таким же хлопком появилось на столе.

– А вот Оля так не умеет! – Артёмка слезал со стула медленно, сначала на четвереньки, потом спускал на пол одну ногу, потом другую, придерживаясь за стул руками. – Но вы же ее научите?

Огарев задумчиво смотрел на стол: узоры на скатерти заплясали перед глазами, каждый завиток, кажется, образовывал очертания Олиного лица – она летела вниз с купола, рассекая спиной волжский саратовский воздух, а он стоял наверху, кричал и ничего не делал. Лицо Оли застыло, омертвело, навсегда замерло в его памяти.

– Что ты говоришь? – Он перевел взгляд на Артёмку, который уже стоял наизготовку с горячим чайником и кружкой.

– Вы же ее научите? – чуть слышно повторил Артёмка.

В тускло освещенной кухне глаза мальчика сверкали, как софиты в цирке, требовали ответа, слепили Огарева непринужденностью и наивностью.

– Научу… Наверное, – пробормотал Огарев, поднимая голову к потолку.

На потолке висела черная тень. Она не шевелилась, но Огарев знал – она ждет любого его приказа. Он заплатил сполна: жена, сын, Оля – две отданные жизни и еще одна – покалеченная. Он может просить у темноты всего чего захочет. Только вот теперь он не станет учить Олю – не такой ценой. Пусть тень на потолке подавится своим даром. Пусть забирает всё. Он не станет. Осознание пришло к Огареву вместе с блеском Артёмкиных глаз, и он тут же вскочил, чуть не опрокинув чайник на мальчика.

– Мне пора, Артём, – очень серьезно сказал Огарев, хватая кепку со стола. – Попей чаю и жди маму.

Огарев погладил мальчика по голове и, сгорбившись, шагнул в сторону прихожей.

– Вы же ее правда научите? Она станет знаменитой и будет каждый день носить мне конфеты! – Артёмка кричал Огареву в спину.

«Детские, наивные теории, – думал Огарев. – Темнота не делает никого знаменитым. Только очень несчастным».

Что-то в прихожей щелкнуло. Еще раз. И еще. Часовым механизмом звучал замок входной двери. Огарев понял, что он не успеет уйти из этой квартиры. И от Оли он никуда не денется. Вернулись домой Олины родители. Огарев замер в прихожей, смяв в руках свою несуразную кепку из кожзаменителя. Дверь распахнулась, и невысокий мужчина вошел в квартиру. Он замер, увидев гостя, а потом кинулся на Огарева с кулаками – тот еле успел выпустить из рук кепку и перехватить меткий удар Толика. Костлявый кулак завис между ними. Тяжелое дыхание Толика, вошедшего с холода, Огарев слышал так, словно тот дышал у него над ухом.

– Как Оля? – только и смог выдохнуть Огарев, придерживая одной рукой неожиданно тяжелого Олиного папу. – Я спрашиваю, как Оля?

Глава 21

Девочка с афиши

Ноябрь 1994 года

Саратов, улица Азина, 55

Олю выписали домой ровно через месяц. Широкоплечий и широкощекий врач в очень маленьких для его лица очках, которые делали его похожим на большого ребенка, молча протянул выписку и рецепт на уколы («В больнице-то лекарства наскребли с трудом, где ж нам-то их найти?» – причитали бабушки). Врач пожал плечами, пробормотал что-то про психосоматику и восстановление после перелома Джефферсона и ушел. Теперь Оля лежала дома, в закутке за шкафом. В свете зимнего солнца по комнате летала, серебрилась, танцевала пыль, и Оля задумчиво ловила пылинки рукой, разминая постоянно затекающие пальцы. Она смотрела на афишу, наклеенную на задней стенке шкафа – афишу ей в цирке подарили в честь дебюта, и девочка в белом шифоновом костюме на переднем плане казалась Оле далекой и чужой. Девочка на афише зависла над ареной в нескончаемом