Братский круг. По самому краю … - Вячеслав Юшкин

покинул железную будку, и робот снова захлопнулся. Стало значительно свободнее, и я попытался размять затекшие конечности. Лязгнули железом ворота конверта, и автозек двинулся дальше.

— Это еще что! Вот в Лабытнангах приемка, не сравнить с этой. — сосед усаживался поудобнее на освободившейся скамейке. — Весь этап целиком на больничку, кроме красных-козлов.

— А тебя, дед, как кличут-то? — спросил я, спокойный, несуетливый арестант начинал мне нравиться.

— Какой я тебе дед! Мне годов-то шестьдесят только. А ты — дед! Погремуха Утюг. Звать Михаилом.

— Так ты и в Лабытнангах успел побывать, отец?

— Где только не бывал. В Лабытнангах хуже всего было. Два раза хотел из жизни уйти, да бог миловал. Окошки без стекол в сорокаградусный мороз, батарея на стене фломастером нарисована. Крошки в кармане найдут мусора — попытка побега. Бьют до полусмерти, пока не обоссышься, потом в изолятор. А потом и в изоляторе долбят. Первый раз вешался — не вышло, а второй вскрылся — сил больше не было, кое-кое как откачали. Я когда понял, что жив остался — взвыл — хотел зубами вены порвать. Проклятое место! Страшное. Только сучня вязаная и выживает. Шерстяные, мать их! Так что, братцы, меня ничем боле не удивишь. Ни общим режимом, ни строгим, ни тем более дубинами мусорскими.

— А едешь то куда?

— На шестерку. На нее родимую. Куда ж мне еще с моими-то грехами.

— Я тоже на шестерку, отец. Будет туго — подходи, помогу. Куба меня кличут, а звать Саня. — я протянул деду руку. Впоследствии я часто вспоминал свое знакомство с Утюгом. С этим мудрым, уставшим, многое видевшим и перенесшим пожилым человеком. Он никогда не торопился, делал все взвешенно-размеренно, словно экономил движения. Лишнего не болтал, но и за словом в карман не лез, а чтобы матерился когда, так никто и не припомнит такого. Арестант старой закалки.

Автозек, меж тем, остановился, снова послышался лязг металлических ворот и собачий истошный лай.

— Кажись приехали. — дед подтянул свой тощий баул поближе. — Ну а ты чего дрожишь, ветеран карманной тяги? — обратился он к молодому побледневшему зеку, — Не робей! Прорвемся! — повернулся ко мне. — В осужденке со мной сидел, в три пять, первоход, а надо ж ты, строгача ввалили. Вот и трясется малой с непривычки…

Решетка распахнулась. Конвойный прапор начал называть фамилии.

— Кривошеев, Демидов, Горгадзе, Кубарев…

Я спрыгнул с последней ступени автозека, и хоть и ожидал пакости, а уберечься не смог. Стоявший ближе всех блюститель резким взмахом дубины перебил мне ноги, и я растянулся на земле. Баул распахнулся, и по асфальту разлетелись книги, тетрадки и еще какой-то небогатый арестантский скарб. В ту же секунду на мое тело обрушился град ударов. Не менее пяти ментов долбило меня резиновыми дубинами, куда не попадя. Каким-то чудом удалось перевернуться со спины на живот и сгруппироваться. Удары посыпались теперь по спине. О том, чтобы собирать вещи не могло быть и речи, но примерно в метре я заметил выпавшую из баула книгу Высоцкого «Черная свеча». Превозмогая боль, по-пластунски, под ежесекундно опускавшимися на мою спину, плечи и ляжки дубинами, под яростный, до хрипоты, лай овчарок я дотянулся и прижал ее к груди. В глазах начало мутнеть.

— Хорош! Убьете! — раздался сквозь наползающий мрак чей-то голос. — Встать!

Удары прекратились.

— Встать, осужденный! — тот же голос властно обращался видимо ко мне. Но встать я не мог. — Подымите его. — двое конвоиров подняли меня и поставили на ноги.

— Я называю фамилию имя, а ты статью и срок. Потом бежишь вон к тому забору и садишься на корточки. — обладатель голоса с лейтенантскими погонами указал туда, где уже сидели на кортах, держа руки за головой, вышедшие ранее зеки. — Понял?

Я вяло кивнул. Лейтенант виделся мне в тумане.

— Кубарев Александр Николаевич 1969 года рождения.

— Статья 148 часть третья, три года строгого режима.

— Что-то маловато тебе насыпали, с таким-то послужным списком. Но ничего, наши опера разберутся, отчего такая несправедливая недоработка. Пошел к остальным. Бегом! А ты выводи следующего. — литеха обратился к дубаку, первому сбившему меня с ног. Сквозь начавший рассеиваться туман я успел разглядеть его. Это был плоскомордый толстый казах с погонами прапора. Он явно был доволен своей подлой уловкой, так дорого обошедшейся мне.

— Бегом, Кубарев! — дубина опять обрушилась на мою многострадальную спину, и, согнувшись под очередным ударом, я заковылял к остальным. Опускаясь на корточки, еще раз повернул голову, чтобы лучше разглядеть казаха-прапора.

— Не оборачиваться! — раздался окрик, и, не дожидаясь нового свиста дубины, я отвернулся.

— Лютует вохра. — пробормотал сидящий рядом грузин Горгадзе.

Когда весь «Этап» приняли, разрешили подняться с корточек.

— Берем вещи и следуем за мной. — приказал лейтенант и зашагал в сторону большого здания.

Зеки, прихрамывая вереницей, спешно потянулись за ним. Колонна приближалась к зданию, окрашенному в серые тона, это была так называемая «Дежурка» — ДПНК. Нас завели в большую прямоугольную клетку-стакан и закрыли на замок. Дежурный — равнодушный мужчина лет сорока, в чине капитана перебирал папки с нашими делами, два прапора терлись рядом с ним, один через плечо начальника изучал фотографии, другой заваривал чай. Зашел давешний литеха, снял камуфлированный бушлат и повесил его на вешалку. Зеки молча наблюдали за происходящим.

— Николаич, может начнем? — спросил лейтенант у начальника смены.

Капитан оторвал сосредоточенный взгляд от макулатуры с нашими делами и приказал:

— Зови Алдабергенова. — прапор, что стоял за спиной начальника смены, потянулся к микрофону громкой связи.

— Прапорщик Алдабергенов, срочно прибыть в дежурную часть.

Спустя пару минут дверь в дежурку отворилась, и появился толстый казах. Так же повесив бушлат на вешалку, он направился к длинному столу. Поверхность стола была настолько затерта, что даже в голове не укладывалось, какое количество арестантов прошло через него. Многие и многие тысячи.

— Начинай шмон, Серик. — капитан отодвинул от себя папки. — А то до футбола не успеем.

— Понял, Николаич! — казах потер руки и взял верхнюю папку. — Ну, хто тут первый? — Горгадзе! Давай сюда с вещами.

Прапор, который заваривал чай, подошел к клетке и открыл ее. Грузин лет тридцати протиснулся к выходу из клетки, и, неся перед собой баул, подошел к столу. Казах вытряхнул содержимое на стол. Тетрадка с ручками, станок для бритья, две пары трусов, полотенце, мыло, зубная щетка, еще какая — то мелочь.

— Что-то не богато живешь, генацвале. — жирный казах ощупал все швы в пустом бауле и положил его на стол. — Раздеваемся до трусов. Одежду и обувь подаем мне в развернутом виде. А вы запоминайте, в каком порядке идет шмон. — обратился он к вновь