В садах Лицея. На брегах Невы - Марианна Басина

Одни бродили по Лицею, заходили в свои бывшие комнатки, другие, как Пушкин и возвратившийся с Украины из отпуска Дельвиг, убежали в парк. «Двое других, которых дружба и одинаковые наклонности соединили еще в их милом уединении, навещают в саду каждое знакомое дерево, каждый куст, каждую тропинку, обходят пруд, останавливаются на Розовом поле… Но, любезный друг, было шесть часов: мы все собрались в одной из зал Лицея, музыка гремит, утихает, поднимают занавес, и мы видим два представления, каких, может быть, не всякому удастся видеть даже в Петербурге».

После спектакля начался, как обычно, бал. «Заиграли Польское, и бал открывается в другом уже зале».

Они танцевали в лицейском актовом зале и вспоминали прошлое, иные балы, когда столько сердец летело вслед милой Бакуниной… Через много лет Кюхельбекер писал своей племяннице: «В наше время бывали в Лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере cousin germain[22] госпожи Терпсихоры».

Гремела музыка, трещал паркет, не раз испытавший на себе танцевальные подвиги первенцев Лицея. Пушкин и Кюхельбекер танцевали беспечно, весело. А Дельвиг стоял в стороне и, глядя на них, улыбался.

«Большею частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига», — рассказывал Пущин.

За те полгода, что они не виделись, Дельвиг мало изменился. Разве чуть-чуть возмужал, да еще надел очки, которые ему не разрешали носить в Лицее. А в остальном это был все тот же «ленивец сонный» Дельвиг.

После Лицея начальство определило его на службу в департамент горных и соляных дел. Но службой он манкировал. Горные и соляные дела его мало волновали. Свои обязанности в департаменте ограничивал тем, что рассказывал сослуживцам анекдоты. Он был прекрасный рассказчик, и его, как и в Лицее, вечно окружали смеющиеся слушатели.

Как поэт он был уже известен. В 1818 году его избрали действительным членом Санкт-Петербургского общества любителей словесности, наук и художеств.

Дельвиг жил на скудное жалованье и вечно нуждался. Чтобы сэкономить на квартире, он селился с друзьями. Сперва жил в Троицком переулке вместе с братом своего лицейского товарища Яковлева — Павлом. Потом перебрался к молодому поэту Евгению Баратынскому.

Превратности судьбы заставили Баратынского вступить рядовым в лейб-гвардии егерский полк. В виде особой милости ему разрешили жить не в казарме, а на частной квартире. Он поселился в Пятой роте Семеновского полка.

Ротами называли тогда в Петербурге улицы, где квартировали гвардейские полки. Там селились и военные, и простые обыватели.

Баратынский снял квартиру в маленьком домике отставного кофешенка Ежевского. Когда-то Ежевский служил при дворе, где ведал кофе, чаем, шоколадом. Он знавал еще отца Баратынского — генерал-майора, павловского служаку — и теперь охотно приютил его сына с товарищем.

Биограф Дельвига Гаевский так описывает жизнь его и Баратынского в домике старого кофешенка: «Оба поэта жили самым оригинальным, самым беззаботным и потому беспорядочным образом, почти не имея мебели в своей квартире и не нуждаясь в подобной роскоши, почти постоянно без денег, но зато с неиссякаемым запасом самой добродушной, самой беззаботной веселости.

Хозяйственные распоряжения в домашнем быту обоих поэтов предоставлены были на произвол находившегося у Дельвига в услужении человека Никиты, который в лености и беспечности мог поспорить только со своим барином. Вероятно уважая в нем собственные качества, Дельвиг не отпускал Никиту».

Свое житье-бытье оба поэта описали в шутливых стихах, на которые Дельвиг был особенный мастер:

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низкомЖил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.Тихо жили они, за квартиру платили не много,В лавочку были должны, дома обедали редко,Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),Шли и твердили шутя: какое в россиянах чувство!

Стихи эти очень нравились Пушкину. Он их надолго запомнил. Особенно его смешило то, что о вещах столь прозаических, как долг в лавочку и отсутствие перчаток, говорилось пышным гекзаметром.

В скромной квартире Дельвига и собирались друзья.

Дельвиг воспевал эти сборища в стихах:

А вы, моих беспечных летТоварищи в весельи, в горе,Когда я просто был поэтИ света не пускался в море, —Хоть на груди теперь инойСчитает ордена от скуки,—Усядьтесь без чинов со мной,К бокалам протяните руки.Лицейски песни запоем,Украдем крылья у веселья,Поговорим о том, о сем,Красноречивые с похмелья!

Было немного вина, много острых слов, шуток, лицейских воспоминаний, лицейских песен.

И разговоры «о том, о сем».

Каковы они были, эти разговоры, можно судить по письму директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта, который не порывал связи со своими бывшими воспитанниками. Он писал Матюшкину: «Дельвиг пьет и спит и кроме очень глупых и опасных для него разговоров ничего не делает». Под «очень глупыми и опасными разговорами» Энгельгардт подразумевал разговоры политические, в которых осуждалось правительство.

Опасные разговоры велись еще в Лицее, когда Пушкин в Царском Селе был частым гостем свободомыслящих гусар, Пущин, Кюхельбекер и Дельвиг — офицерской «Священной артели».

Теперь такие разговоры продолжались у Дельвига. И не случайно.

Кюхельбекер в Благородном пансионе устраивал дискуссии, поощрял политические споры, читал своим питомцам запрещенные стихи. Недаром в доносах правительству его аттестовали как «молодого человека с пылкой головой, воспитанного в Лицее».

Пущин принадлежал к тем мыслящим молодым офицерам, о которых поэт-декабрист Федор Глинка писал:

         …молодые офицеры,Давая обществу примеры,Являлись скромно в блеске зал,Их не манил летучий балБессмысленным кружебным шумом,У них чело яснилось думой,Из-за которой ум сиял.

А Пушкин? В том же стихотворении о нем было сказано:

Тогда гремел звучней, чем пушки,Своим стихом лицейский Пушкин.

Сверчок в «Арзамасе»

В один из ненастных сентябрьских вечеров — такие обычны на брегах Невы, когда осень вступает в свои права, — в квартире директора департамента духовных дел и иностранных вероисповеданий Александра Ивановича Тургенева происходило нечто странное. Обширный кабинет хозяина, заваленный книгами, газетами, бумагами, был ярко освещен. В камине пылал огонь. Вокруг стола и на диване в непринужденных позах сидело несколько человек, и все с улыбкой слушали невысокого курчавого юношу в красном колпаке. А тот, стоя перед ними, с воодушевлением звонким голосом читал написанную стихами речь.

Что здесь происходило? Это было очередное заседание дружеского литературного кружка «Арзамас». В его члены принимали Александра Пушкина.

Родившийся в 1815 году, в разгар «страшной войны на Парнасе» после появления на петербургской сцене «Липецких вод» Шаховского, «Арзамас» дружно и весело воевал со староверами из «Беседы любителей русского слова». Староверов возглавлял «дед седой» Шишков — одержимый старик, упорный и воинственный. Он имел чин адмирала, занимал высокие должности. Будь его воля, он вернул бы Россию к тем временам, когда носили бороды, жили по Домострою. И отгородил бы ее от всего прочего мира. Особенно от Франции — источника «пагубной» философии и революционной заразы.

В море адмирал уже давно не ходил — воевал на суше. Уединившись в своем особняке на Фурштадтской улице, написал он «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». В «Рассуждении» заявлял, что языком русской литературы должен быть церковнославянский, язык церковных книг, что иностранные слова, вошедшие в русский язык, надо заменить другими, собственного изготовления: например, галоши — мокроступами, тротуар — топталищем, бильярдный кий — шаротыком, и так далее в этом роде.

Видя, что русская литература идет по другому пути, Шишков и его приверженцы объявили войну тем писателям, которые не разделяли их взглядов. Шишковисты, не долго думая, нарекли их якобинцами и, по меткому выражению Василия Львовича Пушкина, уверяли: