Рецепт Екатерины Медичи - Елена Арсеньева

— Да, пожар будет нешуточный. Искры уже летят, — говорит Георгий. — Первые меры против евреев…

— Ну, это я еще способен понять! — вдруг весело прерывает его Теофил. — Ладно, хватит. Не будем о печальном в такой чудесный вечер! Посмотри, какие красотки, и все домогаются нас…

Да, в самом деле, на двух мужчин обрушивается со всех сторон град самых заманчивых предложений: они элегантны, хорошо одеты, наверное, они богаты — выгодные клиенты!

Но выгодные клиенты все так же идут мимо «ночных бабочек». Правда, Теофил, как бы извиняясь, улыбается в ответ, а Георгий смущенно молчит и опускает глаза.

— Ищете мальчиков, красавчики? — наконец выкрикивает им вслед какая-то раздосадованная девица. — Тогда вам дальше, к маленьким пижонам!

— К пижонам? — недоуменно переспрашивает Георгий и тотчас понимает, о чем она говорит, увидев вывеску, на которой написано: «Mon petit pigeon».

— Ну, запахло Парижем, — усмехается он. — А почему не «Mein kleiner Tauber»?[24] — Согласись, что «Mein kleiner Tauber» звучит слишком уж невинно. Так мог бы называться клуб для молодых мамаш, где давали бы инструкции по уходу за малышами, — насмешливо объясняет Теофил. — Но «Mon petit pigeon» — уже нечто иное, совсем иное! Это звучит утонченно и… распутно.

— Что ж тут такого предлагают, в «Маленьком пижоне», что жрицы порока послали нас именно сюда? — Георгий наконец-то позволяет себе оглянуться на тех самых жриц. Обычный взгляд порядочного, семейного мужчины: охота откусить запретного яблока, но неохота пачкаться. Впрочем, Георгий из тех мужчин-феминистов, которые считают, что во всех несчастьях женщин виноваты мужчины, что женщины вообще имеют право защищать себя от жизни любыми средствами. Поэтому он не осуждает даже проституток, хотя стесняется (или просто боится?) взглянуть им в глаза.

— Не догадываешься? — Теофил смотрит на него чуточку свысока.

Георгий вдруг замечает, что лицо друга странно изменилось. На нем появилось нетерпеливое, жадное выражение. Незнакомое выражение…

«Это похоть! — вдруг догадывается Георгий. — Теофил обуян похотью!»

Он с любопытством оглядывается, желая узнать, кто вызвал столь внезапную плотскую жадность у его всегда сдержанного, по-монашески замкнутого друга. И не верит своим глазам, увидев, что взгляд Теофила устремлен не на какую-нибудь обворожительную вакханку в вышеупомянутых черных чулочках, а на тоненького мальчика лет четырнадцати, который стоит, приобняв одной рукой фонарный столб, а кончиками пальцев другой осторожно, ласкающими движениями, касается своих щек, бледной, тонкой шеи, губ…

Пресвятая Богородица, да ведь у него накрашены губы и нарумянены щеки! И глаза подмалеваны, отчего на бледном лице появилось такое страстное, такое порочное выражение. А что там такое у его губ? Мушка?

Георгий давно ничему так не удивлялся, как виду этого мальчика-проститута. Так вот они какие, эти petits pigeons, эти голубки…

— Подойди, красавчик, — говорит Теофил.

Георгий нервно передергивает плечами, потому что такого голоса — бархатного, вкрадчивого — он никогда не слышал у своего друга. Сколько открытий несет сегодняшний вечер!

— Ты отсюда? — кивает Теофил на «Mon petit pigeon». — Или просто вышел подзаработать после школы?

Мальчишка взглядывает на него исподлобья, и становится видно, какие у него длинные, круто загнутые ресницы. Или они кажутся такими потому, что сильно накрашены?

— Я недорого возьму, добрый господин, — говорит он тонким, ломким голосом. — Там, в заведении, конечно, уютней, там кровати… Да ведь можно и так… просто так… а я недорого возьму — несколько марок! Вы как, вдвоем, вместе желаете или по очереди?

— А ты что, сразу с двумя сможешь? — все тем же бархатным голосом произносит Теофил и, крепко взяв мальчика за плечо, притягивает к себе.

Тот смотрит из-под своих черных ресниц, похожих на сухие чаинки, и кивает. Кажется, с гордостью.

— Теофил! — сдавленным голосом выкрикивает по-русски Георгий. — Ты что, ты с ума сошел?!

Услышав незнакомую речь, мальчик поворачивает голову в его сторону. Впрочем, если он не понимает ни слова, то в интонациях голоса Георгия ошибиться невозможно. И, бросив на возмущенного господина косой, равнодушный, блеклый взгляд, мальчик снова улыбается Теофилу, потому что в его намерениях тоже невозможно ошибиться.

— Ты иди, Георгий, — говорит Теофил, даже не оборачиваясь к другу. — Иди с Богом. Встретимся в отеле. Если через два часа меня не будет, можешь ужинать один. Впрочем, я вообще не знаю, когда вернусь.

И он смеется молодым, легким, свободным смехом, которого Георгий тоже никогда у него не слышал…

А потом, не отпуская плеча мальчика, Теофил уходит вместе с ним за угол.

Темный, жадно распахнутый зев подворотни поглощает их обоих.

Париж, 1942

Марика перебегает дорогу перед самым носом низкого серого «Опель-Капитана» и быстро идет по набережной д’Орсе, бездумно ведя ладонью по парапету и с усилием сглатывая. В горле бьется комок рыданий, слезы подступают к глазам.

Двое патрульных в касках и с автоматами, курившие неподалеку, опершись на парапет, настораживаются при ее приближении. Они смотрят то на Марику, то ей за спину, и их молодые лица, наполовину скрытые низко надвинутыми касками, то расплываются в растерянных улыбках, то хмурятся. Наконец один из патрульных отталкивается от парапета, швыряет в сторону сигаретку и решительно шагает к Марике.

— Постойте, мадемуазель, — приказывает он на самом дурном французском языке в мире. — Постойте… Покажите ваши документы.

Марика выхватывает из сумочки аусвайс и командировочное предписание, восклицает:

— Gut, aber schnell, bitte![25]

Пусть солдаты как можно скорей проверят ее документы, и она снова ринется вперед. Она может сдерживать слезы, только если идет быстро, быстро, еще быстрей! Не хватало только разрыдаться при этих…

Услышав, что она говорит по-немецки, патрульные еще больше теряются. Они смотрят то на удостоверение Марики, то на нее, то опять же ей за спину. И она, кажется, знает, что они там видят. Вернее, кого.

Он подходит не спеша — Марика слышит, как отбивают шаг каблуки его сапог, — и говорит:

— Спасибо, meine Herren. Теперь оставьте эту даму мне, я сам с ней разберусь.

Патрульные смотрят на него и, кажется, не верят ни своим глазам, ни ушам. Однако спорить с одним из знаменитейших пилотов рейха, которого они, конечно, узнали сразу, не смеют. Откозыряв, они возвращают Марике ее документы и уходят.

Марика дрожащими руками запихивает в сумку свои бумаги. Потом вешает ее через плечо, но не двигается с места. Она ждет, она отчаянно ждет!

Час назад он уже двадцать раз заключил бы ее в объятия, сорок раз спросил бы, что с ней! Неужели минул всего лишь час с той минуты, как вся ее жизнь пошла кувырком?

— Извини, — равнодушно говорит Бальдр. — Ты, наверное, испугалась, когда они тебя остановили? Но я тебя еле разглядел, так далеко ты ушла. Даже боялся, что ты исчезнешь в толпе. Поэтому я подал им знак, чтобы тебя остановили.

— Я далеко ушла? — едко усмехается Марика. — Да, далеко. Потому что ты не спешил пойти за мной следом. Прощался, да? Ну и как? Птички не обгадили твой китель?

Мгновение молчания, во время которого Марику словно кипятком обдает, настолько она ужасается тому, что говорит. Это не она говорит, не прежняя Марика Вяземски! Это на нее так ужасно подействовала встреча с той ведьмой!

— Что ты несешь? — грубо спрашивает Бальдр. — Можешь ты объяснить мне, почему так безобразно вела себя с этой дамой?

— Я?! — У Марики перехватывает горло от возмущения. — Я вела себя безобразно? А по-моему, это она безобразно кокетничала с тобой! А ты безобразно отзывался на ее заигрывания! Но ведь она… Бальдр, ты что, ослеп? Не видишь, какая она? Меня ты назвал девушкой своей мечты, а как будешь называть ее? Бабушкой своей мечты, да?

Бальдр коротко, резко выдыхает, словно слова Марики были ударом, который ему нанесли в солнечное сплетение. И ей становится страшно — так страшно, как никогда в жизни.

— Прости, прости, — бормочет она, — прости, я больше не буду. Я понимаю, что она очень привлекательна, что она… Бальдр, погоди! Постой, не уходи!

Она хватает его за руку, силясь удержать. Страшно видеть, как изменилось это лицо, которое всегда дышало нежностью к ней. А теперь на нем написано такое отчуждение, такое равнодушие, такое… презрение!

— Бальдр, прости! Я… я люблю тебя, люблю, я просто потеряла голову от ревности…

— Mezzo voce,[26] милая фрейлейн Марика, умоляю вас, mezzo voce, не то весь Париж будет знать о ваших чувствах! — слышит она насмешливый мужской голос и резко оборачивается, не выпуская руки Бальдра.

Ну уж этого точно не может быть! Перед ней стоит… Торнберг! Профессор Теофил Торнберг. Король Дроздобород.