Рецепт Екатерины Медичи - Елена Арсеньева

— Я была актрисой, — отвечает между тем Дама с птицами, и ее лицо озаряется мечтательной улыбкой, а опаловые глаза словно бы уплывают в невозвратные дали прошлого. — Давно, еще когда жила там, за чертополохом… в Петербурге. Особенно много я играла в пьесах Метерлинка. Когда-то меня сравнивали с Мелисандой,[23] потому что у меня в то время были тоже совершенно золотые волосы, только еще более роскошные, чем у настоящей Мелисанды! Когда я приходила в кафе «Бродячая собака»… Знаете его? Ах нет, вы, конечно, не знаете… — Она легко, тихонько усмехается. — В Петербурге было такое очень модное кафе, где собирались поэты, художники, актеры и вообще люди, влюбленные в искусство. Ну так вот, когда я туда приходила в своем светло-голубом манто, украшенном лебяжьим пухом, и с распущенными по плечам волосами, мои поклонники говорили, что Дебюсси, наверное, видел меня во сне, когда писал свою прелюдию «Девушка с волосами цвета льна». А один мой поклонник уверял, будто такие же волосы были у знаменитой красавицы ХVI века Мари-Поль де Лион, одной из придворных дам Екатерины Медичи. Иногда я смотрю вот в этот хрустальный шар, — она кивком указывает на столик, где солнце дробится в острых гранях, распуская вокруг радужную путину, — и словно бы вижу себя в то время, в пышном платье с кринолином и с распущенными золотыми волосами.

«Врет, конечно, — думает Марика, разглядывая беспорядочно разметавшиеся пепельные кудри хозяйки. — Она никогда не была золотоволосой! Врет, хвастается, интересничает!»

Ей совершенно очевидна лживость этих румяных (вернее, нарумяненных, напомаженных!) уст, однако она с ужасом видит, что глаза Бальдра не отрываются от улыбки Дамы с птицами, словно это вовсе не глаза, а два глупых мотылька, а улыбка — тот губительный огонь, который их манит и на котором им суждено обжечь свои крылья, а то и вовсе сгореть.

А Варвара смотрит на него с победным видом, совершенно уверенная, что и этого красивого летчика она может причислить к числу своих поклонников.

Да, она опять что-то говорит о поклонниках… Женщины такого типа не могут утерпеть, чтобы не похвастать количеством своих рабов мужского пола. Конечно, если Варвара была актрисой, то у нее и впрямь наверняка было множество поклонников, а также покровителей, которым она, как это водится у актрис, отдавалась без разбору, чтобы отблагодарить за букеты, за коробки шоколада, за духи, за аплодисменты, за хвалебные заметочки в театральных газетенках…

— Ну и кто был в числе ваших поклонников? — спрашивает Марика чистоплотным тоном девушки из приличной семьи, которая исключительно из человеколюбия удостоила беседой «заблудшую сестру свою».

Дама бросает взгляд в зеркало, небрежно откидывает волосы со лба, и Марика понимает, что она видит сейчас не себя, а ту золотоволосую Мелисанду, какой была когда-то. Но самое ужасное, с внезапной отчетливостью понимает Марика, что Бальдр тоже видит эту лживую особу такой, какой она была… даже не несколько лет, а несколько жизней тому назад!

— Ну, это были самые разные господа. Среди них оказалось немало поэтов, — говорит хозяйка квартиры, подходя к стеллажу и принимаясь перебирать книжки. — Как-то раз в ресторане один из них прислал мне черную розу в бокале…

— Золотого, как небо, аи? — усмехается Марика, которая как раз и ожидала чего-то вроде подобного беззастенчивого вранья. — Конечно, это был Александр Блок. Ну а кто еще из великих был у ваших ног?

— Ну, например, Федор Соллогуб, — отвечает Варвара Васильевна так простодушно, словно не замечает пренебрежительного тона гостьи. — Я бы с удовольствием прочла вам его стихи, они записаны у меня в альбоме, однако они… они не слишком приличны. В одном из них он советовал мне ходить совершенно ню, ибо никакие платья не идут мне так, как дарованное природой.

Произнося эти избыточно откровенные слова, она улыбается безо всякого смущения и наконец вытаскивает ту книжку, которую искала.

Марика смотрит на нее. Это сборник стихов Михаила Кузмина, напечатанный в Петербурге.

— Вот. Смотрите!

Дама с птицами открывает заложенную страницу, и Марика видит витиеватый росчерк — автограф поэта, а рядом слова: «Тебе, невозможная мечта!» И она читает стихи, которые так и называются: «Варенька Свиридова, невозможная мечта»:

…Такие женщины живут в романах,Встречаются они и на экране…Для них свершают кражи, преступленья,Подкарауливают их каретыИ отравляются на чердаках…

Кузмин для нее писал. Знаменитый, утонченный Кузмин! Может, и впрямь Блок присылал ей ту самую черную розу?!

— О чем эти стихи? — слышит Марика взволнованный голос Бальдра. Какое счастье, что он не знает русского языка. Незачем ему читать такие глупости!

Впрочем, счастье ее длится недолго.

— Я вам переведу, — с готовностью предлагает Варвара и заводит волнующим речитативом по-французски, а затем, без перерыва, словно опасаясь, что Бальдр чего-то не поймет, повторяет то же самое еще и по-немецки.

Перевод получается так себе — подстрочник, даже без соблюдения ритма. По мнению Марики, он звучит убого. Однако Бальдр, похоже, так не думает. Лицо его бледно, он не сводит с мадам глаз, а горло его порою мучительно напрягается, словно он хочет проглотить комок, застрявший в нем, — и не может.

Да ведь он чуть ли не до слез растроган, внезапно понимает Марика. Он еле сдерживается! «Сокол фюрера», профессиональный убийца, награжденный за многочисленные убийства Железным крестом, он, ее любовник, ее будущий муж, — еле сдерживается, чтобы не уронить слезу перед этой сумасшедшей, перед этой ведьмой, этой Шумской майкой!

Марика чувствует, что сейчас не выдержит, закричит, устроит истерику, чем опозорит себя навеки в глазах Бальдра. Да и в своих собственных, если на то пошло.

Ревность. Да, это ревность! Ужасное чувство. Недаром Шекспир называл ревность чудовищем с зелеными глазами… Почему, впрочем, с зелеными? Глаза у ревности не то зеленые, не то голубые, не то серые, с опаловым лживым переливом…

Нет, довольно. Марике наконец становится стыдно самой себя. Нельзя же, право, так ненавидеть человека, как она ненавидит эту Варвару Свиридову, Даму с птицами! Надо призвать на помощь чувство юмора, снисхождение к слабостям человеческим, христианское смирение, в конце концов! Надо чем-то отвлечься от этих двоих, которые… которые…

Нет, невозможно больше смотреть на них! Особенно на Бальдра с этим его новым, незнакомым выражением бледного лица!

Марика отворачивается и подходит к клеткам. Некоторые птички при виде ее испуганно перепархивают с места на место, но ни одна не издает ни звука.

Чудеса! Либо выдрессированы, либо… либо заколдованы этой кошмарной особой — своей хозяйкой.

Как Бальдр…

— А что у вас вон там, в клетке? — нарочито громко спрашивает Марика, надеясь, что звук ее резкого, сердитого голоса развеет губительные чары. — Что там за картинка? Это какой-то святой… у него нимб над головой… Что святому делать в птичьей клетке?

Варвара Васильевна, неотрывно глядевшая на Бальдра, медленно, как во сне, оборачивается и тихо говорит:

— О, разве вы не знаете? Но ведь это святой Франциск Ассизский, покровитель птиц. Я нарочно поставила его изображение в клетку к Филиппу, моему любимому певчему дрозду. Он, видите ли, однажды заболел и перестал есть, пить и петь. Я подумала, что святой Франциск должен позаботиться об одном из своих подопечных. И вообразите, — Варвара Васильевна вновь испускает легкий смешок, — в тот день, когда я это сделала, ко мне наведался один из моих поклонников. А он, надобно вам сказать, недавно отрешился от отеческой религии и перешел в католичество. Ну, вы, господа, конечно, знаете, что нет более ревностных приверженцев веры, чем неофиты. Вот и мой поклонник просто изнемогал от избытка своего вновь обретенного католицизма! Он увидел эту картинку в клетке и… О, я думала, он меня просто убьет, как убивали католики гугенотов во время Варфоломеевской ночи! — Снова легкий, летучий смешок. — Он потребовал, чтобы я прекратила кощунствовать и убрала святого из поганой клетки. Ну, разумеется, я ответила, что клетка совершенно не поганая, я ее только что вычистила, а святого Франциска я не уберу, потому что Филипп только-только пошел на поправку и ему еще нужна помощь небесного покровителя. Тогда мой кавалер предложил выбирать между ним и Филиппом. Я сначала очень удивилась, а потом посмотрела на него повнимательней — и вдруг поняла: он же глуп, удивительно глуп! Странно, что я не замечала этого раньше. Ну и, само собой разумеется, я выбрала Филиппа.

— И правильно сделали, — говорит Бальдр и счастливо улыбается Варваре. — А знаете, я даже не знал, что Франциск Ассизский — покровитель птиц. Хотя, может быть, и знал когда-то в детстве, да забыл. А почему он считается их покровителем?