Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

не спросил? – снова распахивает свои глазищи. Утонуть в них можно.

– Один раз спросил. Сказала, что посмотреть на меня, – почему-то все еще отвечаю я на ее дурацкие вопросы.

– Она каждый день приходит на тебя просто посмотреть… А ты… Это же… У меня слов нет…

Я перевожу взгляд на Третьякову. Глаза у нее блестят еще больше, чем обычно. Словно подернуты слезами. В груди шевелится раздражение: мало того, что лезет не в свое дело, так еще и мелодраму устраивает. Но вслух говорю совсем другое:

– Что я? Смотреть я ей не запрещаю.

– Но ей же так хочется поговорить с тобой…

– Это не мои проблемы.

Как-то незаметно мы уже дошли до того самого барака, где живет Третьякова, и остановились у ворот.

– У тебя каменное сердце, – со скорбным видом сообщает она.

У меня вырывается смешок, настолько нелепа и пафосна эта сцена. Но я отвечаю в её же духе:

– Нет, Третьякова. У меня его вообще нет.

Она смотрит на меня со смешанным выражением. И сейчас в ее глазах я вижу одновременно и любопытство, и немой упрек, и недоумение пополам с ужасом. Ну и жалость к моей матери тоже никуда не делась.

– Почему ты такой? Что с тобой не так?

– Какой – такой? – с усмешкой спрашиваю я, уже не испытывая раздражения. Наоборот, мне стало интересно. У нее лицо – как открытая книга. Все чувства, все мысли отражаются моментально.

– По-моему, ты стараешься казаться хуже, чем ты есть.

– Десять минут назад ты сравнила меня с дьяволом, а теперь утверждаешь, что я не так плох, как кажусь… Нет, Третьякова, я не стараюсь казаться ни лучше, ни хуже, ни как-то еще.

– Я не тебя сравнила, а то, как ты иногда поступаешь. Подбиваешь людей на дурное. Да, вроде и не заставляешь. И, как ты говоришь, даешь выбор, но… ты ведь заранее знаешь, кто на что поведется.

– Но не я ведь делаю людей такими. Твой Чернышов всегда был завистливый и трусливый. Теперь и ты это знаешь. Кстати, он извинился? Покаялся слезно?

Я, конечно, спрашиваю это с насмешкой, но мне интересно другое: простит она его или нет.

Третьякова тут же скисает. Значит, не извинился. Даже на это не хватило духу.

– Нет, – тихо подтверждает она.

– А если извинится? Простишь? – ловлю себя на том, что жду ее ответ даже не с любопытством, а с напряжением.

– Что значит – прощу? – переспрашивает она. – Я приму его извинения, если он… если когда-нибудь он попросит прощения. Но дружить мы уже никогда не будем.

В ее лице вновь проступает болезненное выражение.

– Не велика потеря, – пожимаю плечами. – Ладно, мне, пожалуй, пора.

Мы и правда с ней стоим уже, наверное, минут десять у ее дома. Третьякова кивает, но вдруг говорит:

– Постой… послушай… – Она сконфуженно мнется, нижнюю губу закусывает, смотрит то себе под ноги, то по сторонам, только не на меня. – Ты извини, что лезу не в свое дело. Но что тебе стоит просто поговорить с матерью?

Опять…

– Ничего не стоит.

– Ну так поговори! – поднимает она на меня глаза, черные, блестящие, просящие… – Просто выслушай её и всё. Ну, не убудет же.

– Не хочу, – равнодушно отвечаю я.

Она качает головой, мол, как так можно. А затем вдруг выдает:

– Знаешь, я бы всё на свете отдала… не задумываясь, лишь бы увидеть маму… Хоть на минуту… Голос ее услышать, обнять… А ты можешь, но…

– А что с твоей матерью?

– Мама погибла. Они вместе с папой разбились. Одиннадцать лет назад.

– И как ты? С кем?

– С бабушкой.

– Я… мне жаль. Ладно, мне и правда пора. До завтра, – махнув ей, разворачиваюсь и иду к машине. Василий там заждался, наверное.

– До завтра. Только я не приду завтра в школу, – бросает мне в спину она.

– Почему? – останавливаюсь и снова подхожу к ней.

– Ничего такого. У нас с бабушкой завтра дела.

– Понятно, – киваю и, помолчав, спрашиваю: – А послезавтра? Придешь?

– Приду.

– Ну ладно, тогда до послезавтра, – выдавливаю подобие улыбки и ухожу. Сажусь в машину, оглядываюсь на дом Третьяковой, но ее уже, конечно, нет.

***

На другой день Третьякова и правда не приходит в школу. Ее пустая парта мозолит глаза. И как-то даже скучно...

После уроков иду к машине и краем глаза замечаю мать. Она опять зовет меня, машет. Я сажусь на заднее сиденье и обращаюсь к Василию:

– Ты ведь докладываешь отцу, куда я хожу, с кем встречаюсь?

Он явно смущается.

– Ну… это моя обязанность. Александр Германович… он просто беспокоится за вас.

– Знаю. И тем не менее прошу. Не говори ему сегодня ничего. Просто скажи, что я был в школе, потом сразу домой.

– Но… а где вы будете?

– Да не переживай ты так. Я просто поговорю вон с той женщиной в каком-нибудь кафе поблизости. Это недолго. Но отец знать этого не должен… Пожалуйста.

– Хорошо… ну, если недолго, то я просто ничего не видел, да?

32. Герман

– Какой же ты стал взрослый и красивый, – разглядывает меня мать и улыбается, обнажая плохие зубы. Переднего вообще нет, сломан. От этого она заметно шепелявит.

Мы сидим за дальним столом в какой-то кафешке, выбранной наобум. Себе я взял кофе, матери – поесть, но она едва клюет салат, а к рыбе даже не притрагивается.

– И ты очень на меня похож. Просто моя копия. В юности, конечно. Сейчас-то я всё уже… Поистрепала меня жизнь… – тяжко вздыхает она. Затем издает смешок. – А мы с тобой со стороны, наверное, странно смотримся. Принц и нищенка…

Я никак не реагирую на ее речь, просто молча сижу и жду, правда, не знаю чего. И думаю: что я здесь забыл? Зачем мне это всё?

Впрочем, ладно, Третьякова права – от меня не убудет посидеть с ней полчаса, послушать вздохи и причитания, перетерпеть.

Мысленно я себе говорю, что это моя мать. Пытаюсь вызвать хоть какие-то чувства, ну хотя бы мало-мальский интерес, но тщетно. Мне без разницы, как она жила все эти годы, чем занималась, почему не появилась